– На днях получил приглашение от Комитета Ветеранов принять участие в торжествах по случаю освобождения нашего Севера – прошло ровно полвека, – продолжил он рассказ о войне, тема которой неизменно возникала во время их встреч. – Подписано самыми высокими чинами. Предполагается чуть ли не всенародное участие в различных военизированных мероприятиях. Комитет и городские власти при этом оплачивают ветеранам все расходы. Выделяется специально под эту акцию вагон СВ, лучшая гостиница в городе, «Икарусы» для экскурсий, еда в ресторанах, подарки, фейерверки и прочая дребедень… Из тех, с кем я действительно воевал на севере, не осталось в живых никого – встречаться мне в общем-то не с кем. Но там сохранилось место, где стояла моя батарея… Я уже два раза пытался найти его – безуспешно. Трудно представить, что оно осталось: там все сильно изменилось… но, наверное, следует попытаться еще раз —…до шестидесятой годовщины и я не доживу… – говорил он, а голос его от радостного сомнения по поводу реальности пышных торжеств сделал поворот к печальной уверенности в конечности земного пути.
– Странно. Совет Ветеранов прекрасно знает, что я давным-давно овдовел, а приглашение прислали «с супругой»… или думают, что я женился, да не поставил их в известность… Хм! А почему бы и нет! Ирина Яковлевна, поехали со мной! Вы в этих местах бывали? – Ну вот, видите! Ведь второго такого случая не будет.
– А как вы себе мыслите мою роль? Ни по какому пункту я не подхожу на роль супруги ветерана. Это должна быть солидная дородная женщина, обремененная заботами о супруге, его болезнях… должна во всех подробностях знать его жизнь… А я? Во-первых, легкомысленна. Во-вторых, слабо представляю вашу жизнь и ваши болезни… Ну, какая из меня жена боевого командира? Нет, это смешно…
– Можно ведь быть одной из последних жен. И совсем не обязательно быть дородной и знать все мои болезни… Да их у меня не так и много. Подумайте: условия идеальные – мне, как Герою, положен номер «люкс» – считайте, это два номера. На меня можете не смотреть вовсе… Кто еще предложит вам условия почти полной свободы для поездки на Север? Какая фирма? Да притом и денег не возьмет? А насчет почти полной свободы, а не абсолютной, говорю потому, что, естественно, придется ездить всем вместе – в одном автобусе… Соглашайтесь! Что вам мешает?
– И, вправду, заманчиво. На юге бывала, среднюю полосу худо-бедно знаю, а вот на севере нашей необъятной Родины не довелось бывать… Как-то слишком уж благостно все выглядит. Да и неожиданно…
– Что там неожиданного… поездка будет еще только в ноябре. У вас целых полгода на раздумья. Вас что – супруг не пустит? Андрей Викентьич, что-то я не знал, что вы тиран. Почему жену не хотите пустить побывать в краю вечных сумерек? Это непередаваемое ощущение. Ирина Яковлевна не простит вам этого.
– О чем речь – женщина такой же человек, как и мужчина. Так что Ирина вполне свободна в своих решениях и передвижениях. Не было случая, чтобы я хоть как-то воспротивился ее прихотям. Да если бы даже я попытался им помешать, она все равно сделала бы по-своему.
– Да, характера ей не занимать – это я давно заметил, – со странным выражением констатировал он. – Ладно, вы размышляйте, а пока отдадим должное дарам солнечной Армении… да ешьте-ешьте! Что вы все как птичка клюете! Даже в лучших домах Филадельфии и Лондона коньяк не брезгуют закусывать семгой…
– Нет армянского коньяка в этой вашей Филадельфии, да и в Лондоне тоже… Слава Богу, у нас в Малаховке еще можно его попивать, – попыталась она умерить его хлебосольство.
– А что пьют и чем закусывают на Кубе – о вас ведь известно, что вы чуть ли не из ближайших друзей Фиделя? Или им действительно взбрело в голову ввести сухой закон? – неожиданно обнаружил интерес к питейной теме Андрей Викентьич.
– Сухой-не сухой, но разумное нормирование там Кастро ввел – иначе при их темпераменте сахарный тростник не было бы кому рубить. Там очень хорош местный ром да текила, которую пьет вся Латинская Америка. Благо, этой агавы, из которой ее гонят, как в Малаховке сныти… А вообще-то и на Кубе, и в других странах, крепкие напитки пьют вне всякой еды и ничем не закусывают. Вина – да. Пьют с едой, но тут нужно разбираться, что с чем нужно пить: к чему белое, к чему красное… но я в этом деле не мастак. Будете смеяться, но я до двадцати лет вообще не знал вкуса алкоголя, даже пива. Как раз после севера и попробовал. Представляете, мороз под сорок градусов, всем телом вмерзаешь в базальт, лежишь, как «рекрут на смотру». Поземка, как металлическими стружками, сечет лицо и даже тело, сквозь ватник – дежурный солдат ползком доставляет причитающийся стакан спирта. И, думаете, что я делаю? Прошу парня обменять на шоколадку… Господи, какой же я был невинный…
– Слава Богу, хоть с этим недостатком разделались вовремя.
– Ирина Яковлевна, а вы – ужасная язва… Нет, чтобы посочувствовать – дикие условия: сверху огонь, снизу лед… Чувствуете: под вашим благотворным влиянием и я скоро стану поэтом… В утешение вам скажу, что пить, и притом спирт, начал в госпитале – после первого ранения… И потом уже мог пить все, но предпочитаю спирт, а в вашем деликатном обществе – водку… Коньяк – это деликатес. Честно вам признаюсь, если бы не спирт, то и не знаю, как бы выжили те, что выжили – кто пережил войну там, под открытым огнем…
– Друзья, давайте выпьем, знаете за что – за вашу юность, Генрих Людвигович. Как бы мы ни пытались смазать – снизить – героизм тех, кто тогда был моложе наших детей… как бы ни ёрничали по поводу войны… я имею в виду не нас лично, но тех, кто не знал войны, кому она видится плохой литературой, – невозможно ни разумом, ни чувством понять, как те, на глазах которых, как снопы, огонь валил тех, у кого несколько минут назад были лица, глаза – они что-то тебе говорили, как они могли дальше рваться вперед… и потом дальше воевать… и не сойти с ума, – вступил молчавший Андрей Викентьич.
– Ис ума сходили, и истерики были, и в бега ударялись, и с собой кончали, – все было… но, в основном, в самом начале, когда совсем молодые, необстрелянные были. Конечно, если с глузду съехал, то подчистую списывали… и, пожалуйста, родственнички, если находились, получайте – и никаких Героев, никаких спецобеспечений. С передовой во время атаки тоже не уклонишься – замыкающие ребята из особого отдела тебя поправят, и братскую могилу тебе обеспечат… так что вперед – и ни шагу назад…
– Но вы-то как смогли пройти весь этот ад и не то что сохранить ясность ума, но совершить головокружительную карьеру? Что вас вело? – Ирина испытующе смотрела ему в лицо. Ей хотелось уловить тот момент, когда высота подвига сольется с будничностью действия и, как она надеялась, возникнет реальность момента. И она сможет понять, что такое ежеминутный героизм – как можно постоянно быть готовым умереть и одновременно биться за жизнь.
– Мне повезло: я начал с Финской. Меня призвали сразу после школы и определили в войска ПВО, но стрелять почти не из чего было и пришлось поработать пехотой… Думаю, что в Финскую меня спас мой ангел-хранитель…
– Вы разве верующий – вы же известный марксист-ленинец… Ваш ангел и близко не мог приблизиться к смердящей атеизмом душе, – не могла удержаться эта язва.
– Спасибо маме – я крещён, и ангел-хранитель не имел права оставить без защиты крещёную душу… Да я думаю, что и везло мне. Вот Финскую прошел… Поморозился – само собой – потом растаял, как видите… Зато к Отечественной был уже обстрелян со всех сторон, к смерти привык, в двадцать лет был почти ветеран. И под северным небом выжил чудом… или ангел-хранитель смерть отгонял… Ну, что? За ангела-хранителя? Ура!
Он увидел, как она медленно до конца выпила весь коньяк – обычно она пила частями. И сколько бы он ни понуждал ее следовать установленному от века порядку – пить до дна – она, упирая на свои эстетические пристрастия – мол, когда до дна, вкуса не чувствуешь – пила постепенно небольшими глотками. Что, надо сказать, бесило его – он чувствовал в этом непонятную обиду себе.