Генрих понял, в чем дело, только когда разглядел в толпе знакомое по московской жизни лицо депутата. Сделалось еще гаже – провинция с детской непосредственностью демонстрировала то, что столица пыталась завуалировать.

– Ирина Яковлевна, пошли вниз… Вы простудитесь… у вас нос уже посинел…

Ирина давно не чувствовала ни рук, ни ног. Тело напоминало вибрирующий кристалл – еще немного, и у нее, как у сказочного мальчика Кая, сердце превратится в ледышку.

Он стал лихорадочно растирать ей руки, лицо, спину… Обмотал своим старым кашне ее шею и плечи. Пытался снять свою куртку… Она, едва шевеля губами, прошептала: «Два трупа – больше, чем один».

– Ну-ну, какие еще трупы, – пробурчал он, прижимая ее к своему свитеру и деловито укутывая дрожащую спину растянутыми полами видавшей виды куртки.

– Сейчас я вас отогрею… Эх, жаль нет с нами ни водки, ни коньяка. И как это я опростоволосился? Знал же, что будет собачий холод, и не взял фляжку.

Фляжка обнаружилась у запасливого интенданта, а ныне таможенника. В рот потекла мягкая огненная струя. Выходило, что в этот раз она не замерзнет.

Чуть только она остановилась, чтобы передохнуть, Генрих, приговаривая: «Еще неизвестно, что эти интенданты крадут на базах», – вытянул фляжку из ее одеревеневших рук и жадно припал к живительному источнику.

– Ничего, ничего – пить можно! Добрый коньячок хранится на таможенных складах!

– Да не брал я на базе… сам покупал, – с обидой отбивался от незаслуженного обвинения один генерал от другого – лжегенерала.

– Так я вам и поверю, что вы будете покупать превосходный «Наполеон»… по превосходной цене, когда в ваших руках непроходимый таможенный кордон? А? Хвалю за хороший вкус… но и я «Наполеон» от «Трех звездочек» мытищенского розлива отличу».

Они спустились вниз к подножию каменной славы и стали разыскивать среди множества выделенных городом автобусов свой. Кто-то окликнул их. Они увидели знакомых пэвэошников, не выдержавших испытания словом, и отогревавшихся в теперь уже действительно комфортабельных автобусах.

Вновь стало совсем темно: то ли из-за того, что день кончился, то ли потому, что опять с моря пришли тяжелые снежные тучи. Они сели на переднее сидение, и Генрих продолжал укутывать ее полой куртки, безбожно прижимая Ирину к своему боку. За ними оказалась та маленькая смешная женщина, с которой Генрих Людвигович познакомил Ирину еще в мемориальной школе.

Женщина была местная и, похоже, ее знали все: и горожане, и гости. Ирине она показалась ужасно нелепой: дикая синтетическая шубейка («по талону получила», – со счастливой улыбкой сообщила она); сбитая на затылок кубанка («Мода у них, что ли, такая», – мелькнуло у Ирины); какие-то детские – мальчиковые, как говорили в иринином детстве – полуботиночки («тоже по ветеранскому талону – других не было, а у меня ножка маленькая, когда-то будет мой размер… да и талон пропасть может»); на голове мелкий перманентик – волосы золотисто-русые; курносый носик и смеющийся рот, в котором прыгающие, как клавиши под рукой эстрадного куплетиста, белые зубки. Разве скажешь, что это – ветеран Великой Отечественной? Да никогда!

Ирина и не поверила. А Мария, или, как ее все называли, Маша, так и тянулась к этой необычной женщине. Маше и Генрих Людвигович чрезвычайно нравился, но для нее он был великоват – во всех смыслах. Она без всяких расспросов рассказывала всю свою жизнь сразу: и про войну, и про дочку, и про внучку. Отошедшей от обледенения Ирине хотелось спать, а из-за спины, как весенний ручей по камням, прыгали слова:

– Нинка совсем глупая… родила Вальку… город меня знает… дали отдельную из трех комнат с ванной… эту шкафину так с Нинкой и тащили… а где их возьмешь, мужиков-то… Вальке, конечным делом, все достали… где по ветеранскому… где по блату… не хуже других была на линейке… уж больно бант всем понравился… георгин да и только…

«О чем это она? Какие георгины в ноябре… на севере?» – тягуче размышляла Ирина, с трудом выплывая из сна.

– …разве ж такая у нас молодость была… колготки, чуть что, на выброс… всю войну проносила свои в резиночку… штопала я хорошо… а тут майор и говорит: кончай санитарить – пойдешь в зенитчицы… а мне и лучше: чем раненых на горбе таскать, лучше уж чушки эти – снаряды – подавать… все одно на передовой… так в снаряде уж точно знаешь, сколько весу, а раненые все, как каменные… иных и с места не стронешь…

Что-то вывело Ирину из блаженной дремоты – что-то в словах маленькой смешной Маши – «В ней, наверное, и полутора метров не будет – в этой Дюймовочке. Как же она раненых таскала? Интересно, сколько весит артиллерийский снаряд? Она же совсем не старая – а уже давно бабушка…».

– Маша, а сколько вам лет было, когда вы начали все это таскать? – окончательно проснувшись, спросила Ирина.

– Да я уж взрослая была – шестнадцать исполнилось… Со мной девчонки были из ФЗУ, так некоторым и четырнадцати не было… я сама детдомовская.

– Как же это вас, таких маленьких, на передовую пустили?

– Ой, смешная вы, Ирина Яковлевна… Знаете, где передовая была – да совсем рядом с городом, а в городе никого и не было – все ушли, кто куда мог. Магазины не работали, училище мое медицинское стало госпиталем… только потому и выжила, что там паек давали… А девчонки – фэзэушницы – как из города все ушли, прямо к зенитчикам подались… снаряды на тягаче подвозить… У зенитчиков лучше всего было… там у них рядом со складом барак был теплый – после смены можно было поспать и даже помыться, если мужики на передовой были…

– Почему же ты в госпитале не осталась: как ни тяжело, но все-таки не так страшно, как под открытым небом?

– Конечно, в госпитале поспокойнее было, да только совсем некому было на передовую ползать. Ребята давным-давно все были мобилизованы, многих побило сразу же… Сами видели, какая у нас земля неуступчивая – не укроешься… Город немцы почти весь спалили сразу же с первыми бомбардировками. Они зажигалками, как дождем нас поливали… думали, все уйдут, город им и достанется. Не получилось… Так что, кроме как на передовую, и податься некуда было.

– Девчата, вы, конечно, хорошо воркуете, а мы между тем подъезжаем, – проговорил Генрих, внимательно слушавший Машин рассказ. Он помнил этих, похожих на бесформенные кули, вечно чумазых девчонок, волокущих что-нибудь на горбе то на передовую, то обратно. Но с Машей тогда не встречался и вообще не очень задумывался о судьбе ей подобных – его волновали настоящие девушки, а не эта мелкота.

Автобус остановился перед самым крупным в городе рестораном. До конца не пришедшие в себя после Кургана Славы, с трудом передвигая ноги, ветераны потянулись в вестибюль. И тотчас угодили в жар гостеприимства городских властей, руководителей ветеранского движения и ресторанной администрации. Совершенно не знающие светского этикета, ветераны – преимущественно люди полей, лесов и небольших населенных пунктов – норовили незаметно прошмыгнуть в отдаленные уголки роскошного ресторанного зала. Затолкав за спины свои курточки, они собирались быстренько удовлетвориться тем, что уже изобильно красовалось на столах. Но они забыли, что сегодня был Их День – День ВЕТЕРАНОВ. Зато об этом помнили власти всех рангов и калибров – тем более, что с минуты на минуту ожидалось прибытие основного действующего лица – их депутата!

И ветеранам тотчас было оказано уважение. Красавицы официантки выхватывали из рук подавленных обходительностью почетных гостей их видавшие виды покровы и с многословными извинениями развешивали на прихотливо расставленных меж столов вешалках. Настойчиво советовали воспользоваться ресторанными местами общего пользования – лучшими в городе, как с полным знанием дела уверяли услужливые девицы. Ветеранам очень хотелось посетить именно эти заповедные места, но по скромности своей и в соответствии с провинциальными законами поведения, они не имели права вот так открыто – перед всем честным народом – обнаруживать человеческие слабости… Пока один, совсем истомившийся, не рванул отчаянно в сторону, куда так заманчиво помахивали кисейными рукавами ресторанные барышни. Лед тронулся – плотина прорвалась…