— Все. — Прошипел голос старухи за спиной девушки. — С меня хватит. Найдешь себе другую забаву сынок, а эту я убью. Видимо не судьба тебе с ней позабавится. Слишком много видела, и слишком много знает глупая. Нельзя ей назад, в город, к людям. Беда будет.

В единый миг бабка превратилась в болотную тварь. Только что бежала маленькая старушка, и вот уже несется над лугом болотная ведьма. Рука ее поднялась, рот ощерился вот-вот готовым сорваться заклинанием.

Но тут воздух сгустился. Черная туча, вывалившаяся из неоткуда, в единый миг заслонила солнце, погрузив мир в кромешную тьму. Молния, громыхнув раскатом оглушающего грома, сорвалась из нее зигзагами, разорвав пространство, и полыхнула, окутав огнем так и не успевшую применить колдовство кикимору, вновь, в тот-же миг, превратившуюся в горбатую бабулю.

— Перунушка! Да за что, так-то? — Заверещала та, запрыгав по полю, и уворачиваясь от сыплющихся на нее нескончаемых молний, оставляющих после себя в земле дымящиеся воронки. — Да откуда же мне знать-то было старой, что она невеста внука твово. Да ежели бы я только догадывалась, да ежели бы только хоть одним ухом, хоть одним глазочком, да не уж то я бы посмела?! Пощади, батюшка. Клянусь более с болота не вылезу. Жабой стану, ужом утоплюсь, но не покину трясины. Отпусти старушку назад в топи. И внучка своего с собой заберу, только помилуй, не наказывай до смертушки. Не губи старую!!!

Она бежала в раскатах и блеске молний, в сторону ельника, пытаясь там укрыться, но ей на встречу, уже несся огромный черный ворон. На полыхающих огнем крыльях, он нес ледяной ливень, потоками срывающийся с небес. Со всего маху, как дубовый таран, он ткнул вытянутыми лапами, с выпущенными стальными когтями в голову старухи, и та, кувыркнувшись несколько раз, встала на колени, подняв к небу обреченные глаза.

— Не знала я. — Прошептали бледные губы старухи. — Как же так-то?

Из тучи медленно вытянулась длинная молния, налилась могучей силой праведного гнева, превратившись в переливающийся искрами, потрескивающий электрическими разрядами, огромный меч. Взмах невидимых рук, и божественное оружие, опустилось на шею округлившей ужасом глаза кикиморы, и та, взорвавшись смердящим, белесым туманом, опала на землю зеленой слизью, и коричневыми, шевелящимися пиявками.

Не стало ведьмы, а вместе с ней и тучи, и грома, и молнии, и ворона с дождем, и наложенного нелюдью морока. Засияло, словно и ничего не было солнце, мгновенно согрев замерших на стенах города в ужасе горожан. Поднялись стражник и воевода, недоуменно оглядываясь, а Слава упала, обессиленно рыдая в траву.

— Доченька! — Подбежал к ней Перв, поднял и обнял. — Где же ты была, кровинушка моя!

***

— Жестко ты ее. — Довольный Орон сидел на подлокотнике трона и чего-то пытался найти в идеально чистых перьях. — Не ожидал я, что ты на столько страшен можешь быть. — Он скосился на хмурого Перуна, и отвел немедленно глаза. Тот не очень-то был рад случившемуся, и не скрывал этого.

— Не должен был я лишать ее земной жизни. Морене только забот добавил. — Он вздохнул. — Ломает теперь бедная голову, что над неупокоенным духом делать. Застряла кикимора на границе кромки, болтается там, туманом поганым, воняет мерзостью, и ни туда, и не сюда, не войти ни выйти не может. За что в последнее время не возьмусь, все криво выходит. Вот и сейчас, дал волю гневу, а это неправильно. Бог должен холодный рассудок иметь, судить по чести да справедливости, а я сорвался. Стар видимо стал, на покой пора. Нового бога люду Яви надо. Более рассудительного.

— Ну уж и стар. — Ворон хмыкнул. — Силушки в тебе еще ого-го. — Равного во всем мирозданье не найти. — Он вытащил чем-то непонравившееся ему перышко из крыла, плюнул его, проследил, как оно растает, став белым облачком, подхваченным внезапно налетевшим ветром, и унесется в небо, обернулся и вновь посмотрел на главу пантеона. — Чего с Лихом-то одноглазым удумал сделать? Как накажешь?

— Причем тут силушка, я про рассудок говорю, глупая твоя голова. — Горько улыбнулся Перун. — А что до убивца этого болотного, то по лесам ему от ныне, неприкаянным бродить, и боятся любого окрика людского. Справедливо так-то будет. Жизнь ему, его поганую сохранил, но такая жизнь, со страхом в душе нескончаемым, пострашнее смертушки. — Он вдруг резко развернулся, и привстал. — Заходи, не мнись в портале. Рассказывай.

Из воздуха шагнул Лель. Огляделся, склонил голову в приветствии и подошел к трону.

— Садись. — Перун махнул посохом и напротив появилась парящая в воздухе красная атласная подушка. — Не томи. Как она там. Вспомнила чего?..

— Нет. — Присаживаясь выдохнул бог любви. — Ничего не помнит. Перв тех людей, что ее приютили, к себе, домой перевез, думал поможет это, но нет... Парня, что Велемиром кличут, в кузню, учеником-подмастерьем устроил, из того толк выйдет, рукастый и с головой, мать по хозяйству, в воеводском тереме осталась, Славуне помогает, видать приглянулась она Перву, мне ли это, как богу любви не видеть, да только сторожится старый чувств своих, боится старую любовь предать. Но да не долго сопротивляться будет. — Лель усмехнулся собственным мыслям.

— Что ты мне про них байки травишь. -Нахмурился Перун. — Ты мне про невестку мою будущую глаголь. С ней что?

— Так я же говорю. — Стал серьезным бог любви. — Все по-старому, не возвращается память. Сидит около Богумира сутками, не отходит. Лицо ему гладит, волосы расчесывает и причитает: «По что же так-то. Люблю ведь тебя до смертушки, а вспомнить былое не могу. Кого помощи просить не ведаю. Сжальтесь боги, или память верните, или убейте. Сил терпеть нет.».

— Вот же как ее огневица приголубила. — Задумался Перун. — Надо бы девицу в лес, с волхвом толковым направить, к той яме барсучьей. Пусть дары на краю разложит, огневицу рунами да молитвой выманит, а я с ней болезной договорюсь, что бы отдала, то, что забрала. Мне не откажет. Должна мне проказница. — Он поднял глаза на сидящего напротив Леля. — Спасибо хочу сказать тебе.

— Это за что такая благодать? — Усмехнулся тот.

— Не юродствуй, это серьезно. За парня того, что Славку из леса вынес, да за Фильку со Светозаром. Вовремя ты тогда подоспел, еще немного, и побил бы их лихо в гневе.

— Делов-то. — Смутился Лель. — Чуток ему мелодию, успокаивающую на свирели, поиграл, он и уснул, даже палец сосать пристроился, аки младенец, чавкал так, что жабы заслушались, а за это время, и чары кикиморовы спали, да и веревки я перерезал.

— Хочу домового тоже отблагодарить, и светляка. Где они? — Перун встал и расправил плечи.

— Не поверишь!.. — Засмеялся Лель. — Там же, у воеводы пристроились, в подвале, капусту жрут, и квасом запивают. Там со старым домовым Филька спелся, теперь вместе за домом присматривают, и на удивление даже не дерутся.

— Поди ж ты. — Рассмеялся бог грома. — Видимо так на них любовь деток моих действует. Вот силища то где, несовместимое вместе жить заставляет. Хоть одна радостная новость, за последнее время. Ладно, засиделись, заболтались, пора и честь знать. У меня совет высших на восходе, подготовится надо, а вы по своим местам расходитесь, головами мне за внука, и его невесту отвечаете.

— Садись сынок, покушай. Целыми днями ты в своей кузнице, скоро и ночевать домой приходить не будешь. — Анисья ласково провела рукой по всклокоченным волосам сына. — Ты случайно Перва не встретил по пути, что-то задерживается воевода, остынет все?

— Не... Пробубнил набитым ртом Велимир. — Совет там у них какой-то с князем, так мужики говорят. Что-то там строить затеяли, вроде как башни надвратные усилить хотят. — Он поднял глаза на мать, и хитро сощурился. — А чего ты так беспокоишься о нем? Голодным не останется, в харчевне попотчуют. Раскраснелась вся, и глаза вон горят, и платок новый, и передник?..

— Да ну тебя дурной. — Анисья отвернулась, чтобы скрыть смущенную улыбку.

— Чего тут удивительного, дело молодое. — Сидящий на краю стола Орон отхлебнул из кружки и загорланил: