Я закрываю глаза, повесив голову.

– Окей, спасибо, Дженни.

Я будто стараюсь балансировать на качелях. С одной стороны – здоровье Ба, с другой – магазин. Как только я сосредотачиваюсь на чем-то одном, второй конец доски взлетает в небо.

Мне хотелось бы самой заботиться о Ба, но в моей студии на втором этаже это невозможно.

Я c силой кладу трубку, разрывая звонок с глубоким удовлетворением, которого не получишь от кнопки на тачскрине.

Ба не знает о Блэкбёрне, об отеле, об упадке Каштановой улицы. Мне тошно рассказывать ей. Боюсь, она не переживет известий.

Но небольшой приток денег можно направлять только в одну сторону: или на помощь Ба, или в магазин. И как выбрать?

И даже если я пожертвую магазином, потеряв при этом работу и жилье, в конце концов, Ба тоже канет в Лету.

Та, кто меня вырастила, единственная моя родственница.

Собираю кошелек, телефон, куртку. Весенний полдень скоро уступит место прохладному вечеру.

– До четверга тогда? – Лиза двигает бровями.

– Что? А, да. Хорошо. – По средам у меня выходной, и Лиза всегда третирует меня, если я не могу с собой совладать и оказываюсь в магазине.

Подхватываю ключи с крючка у двери и выхожу на улицу. Смогу ли я сегодня успокоить Ба? Это нелегко.

Недавно я чуть не шагнула на проезжую часть перед такси. Остин тогда пошутил: «Никто не вечен». Мы посмеялись, хоть и немного нервно. Но этот штамп не безобиден. Скорее, он кажется безобидным, а потом становится несмешным. Как будто цирковой клоун, жонглирующий булавами, вдруг смотрит на тебя мертвыми глазами, улыбается нарисованной улыбкой, и у тебя волосы встают дыбом.

Никто не вечен.

– Чепуха. Медсестра такая же рассказчица, как и ты, Келси.

Я поправляю смятые подушки под головой у Ба.

– То есть ты не требовала навестить мистера Переса в сто седьмой комнате? Не говорила, что уволишь его, если он к четвергу не выучит текст?

Ба ворчит:

– Этот старый хрен? Он не может запомнить ни строчки, даже если они вышиты на его носовом платке.

Я смеюсь и двигаю потрепанное кресло с потрескавшейся виниловой обивкой цвета старых монеток поближе к кровати, морщась, когда ножки скрипят по плитке.

Инцидент, из-за которого меня вызвали из книжного, исчерпал сам себя. Ба спокойна и в сознании, выглядит, как всегда, прекрасно. На ней ее любимая рубашка: белая с большими красными сердцами, выцветшими до розоватых.

Бросив взгляд на часы, я закрываю дверь в ее комнату, оставляя в коридоре отупляющий беспрестанный динь-динь-динь, раздающийся со стола медсестер. Без двадцати пять – через двадцать минут уйдет бухгалтерия, и я в безопасности.

Зарегистрировавшись на входе в дом престарелых «АдвантаМед», я, словно ниндзя, проскользнула мимо офиса бухгалтерии, и Меган не заметила меня. Если я не буду показываться ей на глаза еще двадцать минут, я смогу избежать неудобных вопросов.

Я возвращаюсь и сажусь в кресло.

– Как прошел твой день?

– Ну, пока простыней не накрыли, не так ли?

Сияние ее голубых глаз подчеркнуто короткими седыми кудрями, которые она носит уже на протяжении тридцати лет. Мы совсем не похожи. Ее светлые пружинки совершенно не напоминают мои прямые волосы до пояса цвета черного кофе. Она невысокая, когда мой рост – выше среднего, и кожа у нее – белая, а у меня – оливкового оттенка, который на солнце загорает до бронзы. Без сомнения, любой, кто встречает нас, недоумевает, что случилось за поколение между нами.

Я сама часто гадала, что же произошло.

– Нет, простыни не вижу. Выглядишь, будто не даешь житья медсестрам.

– О, они меня любят. Добавляю немножко разнообразия в их скучную жизнь.

– Как скажешь.

«АдвантаМед» – место не плохое и не хорошее. Как и все заведения такого рода у нас, здание старое и потрепанное, под стать его обитателям. Сереющие обои в цветочек за кроватью Ба полосками отстают от стены, пружины матрасов проседают и ноют. Все здесь, кажется, стремится к земле, будто в борьбе с силами гравитации сложно оставаться на поверхности.

Тем не менее я слежу за тем, как к Ба относятся: сотрудники тут внимательны и в основном добры. Я благодарна за их заботу о ней – это ужасная ответственность, о которой я даже думать не могу.

Я включаю плейлист, который собрала специально для Ба, затем кладу телефон на столик рядом с банкой с ромашками, позволяя Simon and Garfunkel заглушить новости по телевизору в соседней комнате.

– Пожалуй, пора сменить цветы, – я киваю в сторону ромашек. Лимонно-яркие глазки еще свежие, но лепестки поникли, как мокрая бумага.

Я пыталась приободрить вездесущее увядание, окружив Ба привычными вещами. Пара теплых ламп, чтобы не включать холодный верхний свет, старые фотографии в рамках на прикроватном столике, любимое розовое одеяло в ногах, пара акварелей, нарисованных дорогими друзьями, развешанные там и сям по стенам.

Ба смотрит на цветы, будто пытаясь понять мою реплику.

– Ба? Ты меня слышишь? – Я беру ее теплую ладонь в свою, замерзшую по дороге.

Она поворачивается ко мне и улыбается рассеянно. Вот и все.

Я наклоняюсь ближе и растираю ей руку, будто ей нужно согреться. Кожа мягкая, как шелк. Провожу пальцами по зеленовато-голубым венам, переплетающимся с коричневыми пятнами и создающими узоры, похожие на крылья бабочки. Ба упорно носит на одной руке огромное кольцо с гранатом, а на другой – зеленый топаз. Они держатся только на среднем и большом пальцах, и то только из-за того, что суставы распухли от артрита.

– Расскажи мне историю, Келси. Какую-нибудь из твоих волшебных историй.

– Ой, Ба. Я так давно не сочиняла для тебя историй.

– Что? – Она опускает голову на подушку. – Нет, не давно! Помнишь историю о фиолетовом тигре в крапинку?

– Я помню.

Бабушка часто моргает и закрывает глаза.

– Все же сбылось, ты знаешь. Я не хотела тебе рассказывать, но однажды я увидела фиолетового тигра в городском зоопарке.

– Правда, что ли?

С ней всегда так было, еще задолго до того, как реальность поблекла для нее. Я рассказывала истории, а Ба пересказывала мне их с большим размахом и воображением, отчего они становились все более и более странными. Она – актриса, поэтесса и стареющая хиппи – никогда не довольствовалась прагматичным взглядом на вещи. Под ее именем изданы три книги стихотворений, которые, конечно, принесли немного денег и еще меньше славы, но зато уважались ее друзьями-литераторами.

– Истории имеют силу, ты знаешь, Келси. Может, тебе нужно вдохновение. Для этого и существует сад.

Я хлопаю глазами и наклоняю голову.

– Сад – тут? В «АдвантаМед»?

В прошлом месяце я прогулялась по бетонным дорожкам между несколькими клумбами, на которых не осталось ничего, кроме пожухших за зиму стебельков очитков и почерневших гераней. Не могу вообразить, что неухоженные клумбы, даже в цвету – хорошая пища для вдохновения.

– Или ты про крышу?

Летом я держу пару горшочков петуний и бархатцев на крыше книжного, рядом с шатающимся раскладным креслом. Жалкие подачки для моей любви к растениям – все, на что у меня хватает времени. Разве это можно назвать садом.

За моей спиной под окном ветряной обогреватель выдыхает первый затхлый воздух и начинает мерно дышать мне в шею теплом.

Ба поднимает голову, но не отвечает – ее отвлек скрип колес в коридоре.

– Ужин едет, да, Ба? Что сегодня в меню?

– Ха! Я знаю не больше твоего.

Наша шутка, хоть и грустная: никогда нельзя различить, что за еда на подносе. Я много раз жаловалась в разной степени ярости, но никакого результата. Повара работают за десятерых, а получают копейки, поэтому не слишком боятся оскорбить своей стряпней нежные вкусы посетителей.