Поздно. После всего, что произошло, и всего, что пока не произошло, я могу только прочесть над ним заупокойную молитву в надежде, что она догонит его и ему понадобится, быть может.

Горькой была эта молитва, иной, чем я обычно произносил над покойниками. Она касалась только нас двоих – меня и его.

Прости, брат, мне, грешному, за эту позднюю любовь, я думал, что она существовала лишь до тех пор, пока была нужна, теперь, когда она никому, даже мне, не может помочь, она пробуждается. И я не знаю, любовь ли это или напрасный возврат. Только я у тебя еще оставался, кроме наших могил дома, теперь никого больше нет ни у тебя, ни у меня, ты потерял меня прежде, чем я тебя, или, может быть, нет, может быть, ты думал, будто я стою перед этими окованными воротами, как стоял бы ты из-за меня, может быть, до последней минуты ты надеялся, что я помогу тебе, и слава богу, что ты мне так верил, тебя не охватил бы страх перед окончательным одиночеством, когда нас все покидают. Но если ты знал обо всем, да поможет мне бог.

– Чего ты шепчешь? – спросил человек по ту сторону ворот.

– Читаю молитву по покойнику.

– Ты прочти молитву по живым, им потруднее.

– Ты многое видел, тебе следует верить.

– Только мне и дела до того, захочешь ли ты мне поверить.

– Сколько людей вошло в эти ворота?

– Больше, чем вышло. И все на счету.

– Где на счету?

– Наверху, на кладбище.

– Скверно ты шутишь, друг.

– Они шутят. И ты шутишь. А теперь убирайся.

– Неужели ты должен быть грубым, раз ты на этом месте?

– Неужели ты должен быть глупым, раз ты на этом месте? Иди сюда, переступи порог, с ладонь расстояния, и сразу заговоришь по-другому.

С ладонь расстояния всего лишь, и сразу все станет иным.

Стоило бы привести сюда людей посмотреть на эту ладонь, чтоб они возненавидели ее. Или нет, скрыть ее нужно от людей, никогда не приводить их сюда, до тех пор, пока силой не приведут, чтоб не таили они свои мысли и не делали мерзким каждое свое слово.

Я шел обратно, опустив в землю взгляд, ища на неровной мостовой то, что не зарастает травой, следы ног, место, где он в последний раз стоял вне крепостных стен. Никакого следа не осталось больше от него на свете. Все, что уцелело, все во мне.

Затылком я ощущал, как пронзают меня ворота щелями каменных глаз, прожгут они меня насквозь, алчущие.

Я находился на рубеже смерти, у ворот судьбы, не узнав ничего. Узнает тот, кто входит, но ему не дано рассказать об этом.

Люди могли бы сообразить, что это единственные ворота смерти, пускай нас пустят внутрь, толпой, зачем ждать случая и роковой минуты.

Однако эта безумная мысль служила лишь защитой от того несказанного ужаса, который охватил меня, попыткой за общей мукой не увидеть свою собственную. Я пошел искать последний след убиенного, а оказался на его похоронах, без него, без кого бы то ни было, одинединственный, не намереваясь этого делать, не зная, почему необходимо, чтоб я пришел сюда помянуть его, мертвого. Может быть, потому, что это самое печальное место в мире и молитва о покойниках здесь нужнее всего. Может быть; потому, что это самое ужасное место в мире и необходимо преодолеть страх и здесь помянуть убиенного. Или же потому, что это самое гнусное место в мире и поминание бывшего себя может здесь оказаться жутким прозрением. Я не искал его, а вот так вышло; мне это не нужно, но иначе я не могу.

У входа в город стояло человек десять, они ждали меня, словно я возвращался с того света. Смотрели на меня неподвижные, глаза их были спокойны, но они не сводили их с меня, возложив на меня тяжесть, много их на моем лбу, здесь их гнездовье, я начну спотыкаться. Я не знал, для чего они пришли, не знал, почему преградили дорогу, чего ждут, не знал, как мне поступить.

И пока я выходил из улицы, что вела к крепости, словно выходил из тьмы (снова слышал глухой звук тимпана, там его не было), среди людей, защищенных солнцем и отделенных мостом от этого пути в никуда, я видел беглеца Исхака, с одной ногой обутой, другой – босой, лицо его было жестким, как и у остальных, они одно целое, нет ни в чем разницы, я смотрю на них как на умножившегося Исхака, с массой глаз и одним-единственным вопросом в них. Из-за Исхака, кажется мне, понимаю я, почему стоят они на этом рубеже и что хотят узнать. Я понимаю совсем смутно, скорее предчувствую, из-за чего, и не смею поднять взгляд с мостовой, может быть, они раздвинутся, может быть, мы как-то разойдемся, я сделаю вид, будто погружен в раздумье и не замечаю, что они чего-то ждут, неважно, что они узнают об этом притворстве, неважно, что он тоже подумает, будто я избегаю его взгляда. А хотелось бы, чтоб его не было с ними. Они б и не пришли, если б он их не привел.

А когда стена ног выросла передо мной, я поднял глаза к лицу Исхака, я должен был увидеть, чего они хотят, чего мне не избежать. Его не было. Я знал, где он стоял, третий слева. А сейчас с этого места смотрел на меня худой паренек, ничуть не удивившийся тому, что я остановился перед ним.

В их широко раскрытых глазах было упорство, ожидание. Где он? Нету ни справа, ни слева от худого юноши, до самого конца ряда, не считая, я знал, что их девять, мой взгляд шел по их лицам, я делал смотр сомкнутым губам и напряженно сведенным бровям, я позабыл, что они чегото ждут, я искал Исхака. Я не знал, зачем он мне нужен, не знал, что бы я ему сказал, но я жалел о его исчезновении. Но ведь я видел его, правда издалека, двадцать шагов сделал я с опущенными глазами, и солнце накрыло их, словно позолотой, в этом ином мире они пылали, как факелы, и отражали взгляд, но безразлично, я готов был отдать душу, что узнал его. Этим я ничего не должен сказать, даже если б и знал, что говорить.

Я миновал их, они расступились и пропустили меня. Несколько мгновений было тихо, я ступал один, а потом ноги зашуршали по мостовой, они пошли следом. Я ускорил шаг, они догоняли, поспешно, расстояние их не смущало. И словно бы их становилось все больше.

Опускались сумерки, весенние улицы стали голубоватыми и как будто спокойными.

Я не слыхал муэдзина, не знал, наступил ли час молитвы, но мечеть была открыта и одна свеча горела в высоком подсвечнике.

Я вошел и сел на свое место впереди. Не поворачиваясь, я слышал, как входили люди и садились возле меня, без слов, без перешептываний. Никогда они не были так спокойны. И в молитве тихи и торжественны, чудилось мне. Сдержанный гомон за спиной волновал меня.

И пока длился обряд, я ощущал, что он очень странный, иной, чем до сих пор, более жаркий и более опасный, словно подготовка к чему-то. Я знал, что он не может закончиться, как обычно. Аминь – лишь начало, а не конец; чувства были притуплены, сгустились, стали сплошным ожиданием. Чего? Что произойдет?

Во время этого безмолвия, неподвижности, в этом их желании остаться по окончании молитвы мне вдруг стало ясно то, что я не желал знать. Они хотели увидеть меня, когда я узнаю о несчастье, желали, чтоб я показал, чего я стою в эту минуту.

Я и сам не знал, чего я стою, и не знал, какой ответ им дать.

Все зависело от меня.

Я мог встать и уйти, убежать и от себя и от них. Это тоже был бы ответ.

Я мог бы попросить их уйти, чтоб остаться одному в тишине пустой мечети. И это был бы ответ.

Но тогда все осталось бы во мне. Ничто не дошло бы ни до кого. Еще будучи у крепостных ворот, боялся я завтрашней боли и раскаяния, огонь мог бы испепелить меня, горе – задушить, навеки окаменеют невысказанные гнев и печаль. Я должен был говорить. И ради тех, кто ожидал. Я человек, по крайней мере сейчас. И ради него, незащищенного. Пусть это станет скорбной братской молитвой о нем, второй сегодня, но первой, которую услышат люди.

Страшился ли я? Нет. Ничего, кроме того, смогу ли я хорошо исполнить то, что должен. Я чувствовал даже спокойную готовность ко всему, готовность, которую рождает неизбежность события и глубокое согласие с ним, более могучее, чем месть, более сильное, чем справедливость. Ничего больше не мог я сделать против себя.