– Приеду утром.

– Саша, – Виссарион снизил голос так, чтобы его слышал только Васильев, – Не обижай жену. Она тебя почти год ждала.

Васильев обернулся и посмотрел на Лиду, зябко ежившуюся от утренника.

– Уговорил. Но не геройствуй. Взлетаешь, поднимаешься на семьдесят метров, делаешь круг, потом до сотни, второй круг и сразу на посадку. Вечером все проверяем, что надо подтягиваем, а уже завтра показываем всю программу и катаем публику.

– Обещаю не геройствовать! – Кебурия в шутку по-военному отдал честь.

Тихо, чтобы не разбудить Лиду, Васильев прошёл в ванную комнату и только налил из кувшина воду в медный таз для умывания, как послышался настойчивый стук в дверь.

– Господин Васильев! Господин Васильев, проснитесь! Александр Алексеевич! Это Соколов Николай Фёдорович, член городской Думы и председатель общества воздухоплавателей. Собирайтесь скорее! Кебурия разбился. Аэроплан вдребезги, сам ранен.

Через несколько минут Васильев уже мчался по Плашкоутному мосту в экипаже Соколова.

– Вы только не волнуйтесь. Виссарион Савельевич жив. Мне самому сообщили четверть часа назад. Прибежал посыльный от Жукова, это редактор нашей газеты. Его репортёры дежурят на ипподроме с раннего утра. А Жуков тоже член городской Думы, я его когда-то с Горьким познакомил, так он теперь считает себя обязанным и мне первому доносят все новости.

– А как узнали, где я остановился?

– Обижаете Александр Алексеевич! Это вам не Франция, это Российская империя. Здесь порядок. Ну а если честно, управляющий гостиницы мой родственник. Он и сказал ещё третьего дня, что авиатор Васильев по телеграфу заказал у него двухкомнатный номер с удобствами.

– Благодарю вас, Николай Фёдорович! – Васильев крепко сжал руку Соколова, – Вы меня очень обязали.

– Не стоит благодарности. Вы выбрали себе героическую стезю. И мы все должны гордиться вами и в меру сил помогать. Механиков-то по просьбе Виссариона Савельевича это я нашёл. Наши инженеры из депо и члены общества воздухоплавателей аэропланы с платформы сняли, на ипподром доставили и по чертежам собрали. Кстати, мы с вами коллеги, у меня частная адвокатская практика. Вот, кстати, моя карточка с адресом и телефоном. Аппарат у меня дома.

Соколов только успел передать Васильеву визитку, как экипаж подъехал к воротам ипподрома. Навстречу уже бежали репортёры.

– Господин Васильев! Правда, что французские монопланы не такие надёжные как «Фарманы»?

– Господин Васильев! Уточкин уверяет, что будущее за бипланами. Повлияет ли сегодняшнее крушение на судьбу российского авиаторного спорта?

– Господин Васильев! Господин Васильев! Почему вы безответственно предлагаете всем желающим прокатиться? Вы готовы отвечать за чужую жизнь?

– Зачем вы летаете на непроверенной технике? Нам известно, что аэропланы прибыли в Нижний два дня назад, а вы только сегодня ночью. Вы не успели бы проверить аппараты перед полётом. Уточкин перед полётами свой «Фарман» проверяет три часа.

Васильев, уже было спустившийся на землю, вновь поднялся на ступеньку коляски и спокойным уверенным голосом произнёс:

– Господа! Неудачи при полётах случаются. В Париже господин Кебуров, летал хорошо. Мы вместе учились у Луи Блерио. Наши аэропланы таможенники задержали в Варшаве, но через двое суток, слава богу, отпустили. Здесь я и господин Кебуров осмотрели аппараты, поправили моторы. Мы не спали всю ночь и страшно устали. Возможно, авария связана с этим. Сегодня, господа, только проверочные полёты. Полёты для публики будут завтра. И вам обещаю, что я обязательно полечу и докажу, что русские авиаторы летают не хуже французов. Будущее за летным спортом, господа! Будущее за аэропланами. Как сказал наш немецкий коллега: «Небо одно на всех!» А теперь позвольте нам пройти.

Репортёры расступились, и Васильев с адвокатом Соколовым прошли на ипподром.

Ещё издали Васильев заметил уткнувшийся в траву «Bleriot» Кебурии. Оперение хвостовой части торчало почти вертикально вверх. Но двигатель не дымился, и это было хорошо.

– Не волнуйся, дорогой! Всё хорошо. Жив. И почти здоров.

Кебурия сидел на траве, прислонившись спиной к лонжерону крыла. Рука его была перебинтована в кисти и висела на груди. Всю левую часть лица украшал огромный синяк.

– Это я о рычаг при падении, – Виссарион заметил взгляд друга, – Да ничего страшного. Приезжал лекарь из госпиталя, осмотрел. Даже переломов нет. Ушибы, вывихи. Но кисть не сжимается. Очень сильный удар.

– Что стряслось?

– А вот это самое странное. Ничего особо и не стряслось. Всё как всегда. Разве что боковой ветер, так не очень и сильный. Я свой шёлковый шарф отдал унтеру, он в сотне шагов стоял, так чтобы хорошо было его видать. Как набрал скорость, поднялся на двадцать метров, легонько так на крыло и пропеллером уже к ветру, ну и набираю высоту. Ветер есть, я рычаги на себя, а он не вверх, а как нырнёт. Так что я с двадцати метров прямо в грядку носом. Повезло, что винт сразу лопнул, ось не погнулась. Я уже смотрел. Но боюсь, что летать на нём завтра нельзя даже с новым винтом.

– Смотри! – Васильев поманил Кебурию, – свети сюда.

Солнце уже садилось и его лучи не попадали на поле ипподрома. До самого вечера они сантиметр за сантиметром осматривали аэроплан Кебурии. Виссарион поднял фонарик.

– Да не сюда, на трос управления, который к стабилизатору.

Виссарион направил луч, куда указывал пальцев Васильев. В свете фонаря блеснула гладкая сталь муфты.

– Как думаешь, что это такое?

– Муфта какая-то.

– Понятно, что муфта. А зачем она? Что-то не помню я такой детали. Может быть, это какое нововведение нашего Блерио? И в странном она месте. Обычно тросы идут напрямую и закрепляются уже за рычагами. Мы же снизу видим крепление и проверяем, чтобы не было перехлёста. А тут, похоже, не на перехлёст, а на ограничение.

– Пойдём, взглянем на твой, – предложил Кебурия.

Они вместе заглянули под кабину и в свете фонаря сразу же нашли знакомый блестящий цилиндр.

– Глупость какая-то, – раздосадовано сплюнул Васильев. Блерио великий инженер. Он никогда бы не поставил соединительную муфту на трос туда, где она может сработать как ограничитель стабилизатора. Я понимаю, если бы это был Рене Анрио. Тот только в двигателях может копаться, всё касающееся авионики его не особо интересует. Но это Луи Блерио. А Луи Блерио – гений.

– Мюллер так не считает. Он уверен в обратном. Кстати, вот, обязательно пошлю ему описание происшествия.

– Да-да, пошли, конечно, – задумчиво произнёс Васильев, даже не слыша, что говорит товарищ.

– Эврика! А давай поглядим, как у француза? Ведь у него такой же новый «Bleriot XI».

Друзья поспешили через всё поле к стоящему у другого края ипподрома аэроплану француза Леона Летора, третьего участника авиационной недели.

– Вот это да! – только и смог вымолвить Кебурия.

Там, где у Васильева и Кебурии блестела соединительная муфта, на «Bleriot» Летора под кожух уходили гладкие переплетённые многожильные тросы.

– Да, загадка. Но что же делать? С этой штукой летать опасно. Трос должен ходить свободно.

– Надо менять тросы. Такие мы вряд ли найдём, но, по сути, подойдут любые стальные тросы похожего диаметра. Поехали к Соколову!

Когда друзья подъехали на Рождественскую к дому адвоката, уже совсем стемнело. В окнах особняка горел свет. Они постучались. Дверь открыл слуга.

– Что угодно господам?

– Передайте его превосходительству, что к нему авиаторы Васильев и Кебурия по срочному делу.

Слуга удалился, оставив гостей у входа. Здесь горела неяркая электрическая лампа в матовом плафоне, освещая стену с полосатыми обоями и литографию бородинского сражения. Свет лампы падал на небольшой столик с медными ножками и мраморной столешницей для визиток.

– Да, – прошептал Кебурия, – богато.

Тут появился хозяин. Одет он был в домашний полухалат, накинутый поверх делового жилета.

– Господа! Всё ли хорошо? Виссарион Савельевич, может быть, вам всё же в больницу? Как-никак, такой удар. Может быть сотрясение головного мозга, которое пока никак не проявляется.