Здесь, у вершины возвышенности, Васильев уже ехал по собственной земле, и за пологим спуском виднелась усадьба, пруд, плотина с рядами тисов, большой амбар за прудом, крытый, супротив всего остального кровельным железом и уже дальше, на повороте дороги за огромными трёхсотлетними дубами, стоящими подобно сторожам, Дом.

– Смотрите, он родился в рубашке! – воскликнула повитуха, принимавшая роды.

Счастливая мать, барыня Ольга Николаевна, успела бросить взгляд на новорожденного сына, прежде чем впала в бессознательное состояние. Сил больше не осталось. У нее началось кровотечение.

В доме горели свечи, плакали домашние, и убивалась нянька. Целую ночь продержалась Ольга Николаевна, время от времени выплывая из своего беспомощного состояния и даже в таком положении она помнила о только что рожденном сыне и беззвучно, одними умоляющими глазами на бескровном лице просила поднести его к ней поближе.

К утру, казалось, кризис миновал, и посветлевшие синие глаза Ольги Николаевны вдруг приняли такое выражение, словно внезапно она увидела что-то необъяснимо прекрасное, но вдруг судорога прошла по её измученному лицу, и улыбка остановилась на пересохших губах.

– Господь прибрал, – вздохнул священник, за час до того вызванный соборовать барыню.

Алексей Сергеевич сидел неподвижно почти сутки, бессмысленно уставившись в лицо покойной. Ходили и выходили какие-то люди, в доме закрыли зеркала, и в сумрачной тишине среди шепота и любопытствующих взглядов прислуги, он казалось, утратил связь со временем и событиями, вместе с любимой женой потеряв навсегда и себя самого.

Через несколько дней после похорон, когда происходящее длилось большим, неловким сном, кормилица дала ему на руки кричащий сверток с младенцем, причиной всех его несчастий. Он взглянул на его красное от крика и чуть одутловатое лицо и поспешил вернуть свёрток кормилице, велев больше не показывать.

В доме на месяцы повисла больная, вязкая тишина, которую всякий вечер разрезал ломкий нетрезвый голос Алексея Сергеевича, отдающего распоряжения. На службу он больше не ходил, с людьми не общался. Единственно, с кем еще поддерживал связь, – с соседями, князем Кильдишевым, поручиком Тверского гусарского полка и вдовой губернского секретаря Наталией Павловной Илышевой. Они и стали крестными мальчику.

Семья князя Кильдишева играла в дворянском обществе города Темникова первейшую роль. Кильдишевы – древний род, происходящий из татар Золотой Орды. Своим указом Екатерина Вторая пожаловала князя Евдокима Патрикеевича Кильдишева чином генерал-майора. Его внук, Павел Андреевич Кильдишев, член Государственной думы, действительный статский советник, как и подобает потомственному дворянину, стал крестным осиротевшему мальчику.

В старинной церкви, увенчанной семью куполами, в храме, стоявшем на торговой площади с трапезной и трёхъярусной колокольней в стиле русского классицизма, с большим колоколом сто пяти пудов чистого серебра звучал малиновый перезвон. В крестильне улыбался младенец Александр, еще не знающий своей судьбы.

Отец так и не простил несчастному малышу смерти супруги, так что ласку будущий авиатор видел только от своих старших сестер, особенно Марии, заменившей ему мать. Своего крёстного, всюду его водившего и баловавшего без меры, слушался и почитал как батюшку.

Князь Кильдишев приучил мальчика и к верховой езде, и к настоящей джигитовке, давал уроки фехтования и стрельбы.

Сам же Алексей Сергеевич пил горькую долгими вечерами, а наутро протрезвевший, прятал глаза и даже пытался виновато приласкать детей, но сын обычно от объятий уворачивался.

Все мужчины в роду Васильевых были страстными охотниками. Ещё при жизни матушки отец держал полную псарню. Он самостоятельно следил за кормлением гончих и легавых, вычёсывал подшёрсток, снимал зубной камень. А уж дрессировкой занимался всласть, оставляя выжлятнику совсем мало работы.

Ружья он выбирал в городе в одном и том же оружейном магазине. Приказчик привык к привередливому барину и лишь посмеивался, глядя как Алексей Сергеевич приминает пальцами кожаную прикладную подушечку или глядит внутрь ствола на свечу. На зиму все ружья промазывались не обычным, а оливковым маслом из широкой деревянной бутыли или жиром. После охоты, ружья отец веретённым маслом никогда не протирал, не продувал стволы, а лишь затыкал дула суконными или бумажными пробками и вешал в кабинете на специальной этажерке ложами вверх.

– Хороший порох, Саша, не должен пачкаться. Раз и вспыхнул! – наставлял сына Алексей Сергеевич, будучи в хорошем расположении духа, – и потом никакой сажи, никакой копоти. Хоть на зеркале жги, никаких пятен, можешь сразу бриться или пускать солнечные зайчики.

Но такие светлые часы случались в жизни вдовца все реже. Лишь когда он начищал ружья к предстоящей охоте, как будто загорался, свистом подзывал к себе любимую легавую, трепал за холку, утыкался носом в тёплую собачью макушку. Но вскоре вновь впадал в оцепенение, уставившись куда-то в угол, никого не замечая. Тоска и нежелание жить разъедали его изнутри.

Утро, когда Александру исполнилось десять лет, началось с заполошного крика Дуняши:

– Убили! Убили барина!

Деревенская кормилица Саши с растерянным лицом выбежала из комнаты хозяина и зашлась в истерике. Вскоре в доме появились врач, жандарм и судебный пристав. Расположились они в кабинете отца, где лежал на кушетке раненый.

Первой вызвали Дуняшу:

– Барин Алексей Сергеевич вот уже неделю перед обедом полштофа водки осушить изволят… Я принесла ему покушать в кабинет, как водится. Алексей Сергеевич чистил шомполом ружье, я к столу еду-то ставить, и тут барин спрашивает, мол, барыня Ольга Николаевна уже проснулась? Хочу, говорит, с ней кофию отпить. Я и взмолилась, помилуйте, барин, Ольги Николаевны уже десять лет как в живых нет… Тут барин пришел в совершенную ярость, схватил за ствол ружье и кинулся догонять меня, чтобы прикладом стукнуть. Я конечно от него и вдруг слышу – выстрел. Алексей Сергеевич как бежал, так повалился на пол в дыму, а из живота кровь хлещет…

Тут Дуняша опять разрыдалась, и врач велел вывести ее из кабинета. Опросили других домочадцев. Случившиеся никто не видел, но все подтверждали сумрачное состояние барина и его пьянство.

– Позовите Александра, – крикнул доктор через час после того как Дуняша выбежала в слезах из кабинета. Испуганного и оробевшего мальчика подвели к отцу. Бледное лицо и ввалившиеся глаза за несколько часов превратили некогда цветущего мужчину в старика.

– Поближе, сын, – прошептал тот, открыв глаза.

– Да, батюшка, – Александр придвинулся и несмело взял отца за руку, – вы ведь не умрете?

– Послушай, – жарко зашептал Алексей Сергеевич, чуть приподнявшись на постели, – я так виноват перед тобой. Прости меня, Саша. Держи экзамены, милый мой, в университет, станешь юристом, не придётся топтать землю как мне, будешь в сытости… Ну, ступай, ступай. Устал я. И нечего тебе на меня такого смотреть. И прости.

Отец опустился на подушку. Поцеловав сухую руку отца Александр, вышел.

После похорон князь Кильдишев поселил мальчика у себя в доме и до самого отъезда крестника в Казань много времени проводил с ним в разговорах о служении родине.

Учеба давалась Саше легко. В детстве он много читал, прячась на чердаке имения от отца и сестер. В книгах он как будто проживал иную жизнь, полную приключений и страсти. У него не было семьи, где бы им гордились, где он был бы равным, его только жалели и втайне сожалели, что из-за него умерла мать.