Не то чтобы он решил стать юристом, повинуясь последней воле отца. Скорее это была долгая и планомерная работа крёстного. Но чаши весов слепой Фемиды вдруг показались молодому Васильеву символом справедливости. Уже студентом юридического факультета, когда новые друзья вспоминали детство, Александр с удивлением отметил, что ему и вспоминать особо нечего. Вот он сидит на расписной деревянной лошадке, покачиваясь, ест крендель, что дала ему нянька. Вот почти сразу скачет верхом на палочке. На нее насажена голова лошади из папье-маше, а сзади укреплена широкая перекладина с двумя колесиками. Особо помнил сбрую с бубенцам, попону из зелёного сукна с шёлковым подбоем, укреплённую маленькими гвоздиками прямо к палке. А вот он уже одиннадцатилетний после Пасхи, когда впервые нёс фонарь на крестном ходу, напившийся кагора в шумной трапезной и вдруг зло захмелевший, кричит, тряся маленьким кулаком: «Черти все! Черти! Подите прочь!» Или он же на свадьбе любимой сестры Манечки, выходящей замуж за земского врача. Он уже почти взрослый. Надо сказать тост, а он вдруг немеет и чтобы не мычать, просто кричит «Ура!», чем всех смешит.

В Великую войну доктор этот, бывший земский врач, окажется на передовой. Его заменит в местной больнице неопытный лекарь, который проглядит прободной аппендицит у Наташеньки, единственной племянницы Васильева, и та умрет на операционном столе. Васильев об этом уже не узнает.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны чистые сердцем, ибо, (Васильев не был уверен, но ему казалось, что так должно быть): они Бога узрят. Кто как не чистые сердцем? Кто?

Но главным, словно корневым воспоминанием детства был запуск воздушного змея. Сын крестного Дмитрий, юный князь Кильдишев, был моложе Васильева на пять лет. Он часами самозабвенно клеил плоского змея, огромного, по грудь рослому мужчине. Для его сооружения нужны были деревянные дранки. Такие использовали для штукатурки стен. После уроков гимназисты бродили по улицам и искали, где проводят ремонт. Везло, если старые стены уже вынесли на улицу, но ещё не увезли на огромных подводах-фурах. Тогда дранка набиралась в тугие пучки и заматывалась стальной проволокой, найденной тут же. Хвосты мастерились из цветных лент. Иногда к лентам привязывали пучки мочал. Их покупали за три копейки пук в скобяной лавке Михайловых на углу Гражданской и Алексеевской. Напротив был кондитерский, но теперь кондитерский уже не казался столь интересным. Александр помнил непередаваемый смоляной запах канатов для барж и пароходов в этом магазине. Дранки скреплялись крестовиной, на каркас наклеивалась плотная цветная бумага. Три веревочки от верхних углов и середины змея определяли нужный угол к ветру. К нижним углам цеплялся мочальный хвост, быстро сходившийся в один конец. Потом во дворе один заносил змея, другой маневрировал бечевой, то пуская, то натягивая. Бечева с мотка перематывалась на палочку крест-накрест. Наконец, змей попадал в нужное течение ветра и резко возносился вверх, дёргая бечеву.

Васильев как-то прочёл, что Бенджамин Франклин запустил шелкового змея в грозу, пытаясь доказать, что молния и электричество – одно и то же. Еще до Франклина змеи запускались с прикрепленными к ним термометрами для изучения температуры облаков. Где-то здесь была граница науки и мечты.

Вообще, читал Васильев много. Уже в средних классах гимназии одолевая Толстого, его сверстники воспринимали «Войну и мир» и «Анну Каренину» только как описание балов, боев и барьерных скачек. Еще хуже обстояло дело с Достоевским. Васильев же за строчками сложных русских романов видел людей, иногда даже узнавал кого-то из взрослых, иногда чувствовал себя самого. У многих сверстников Александра были гувернантки – немки и француженки, и с ними читались европейские писатели. Да он и сам обожал романы, посвященные эпохе германского нашествия на Европу.

Уже тогда в голове мальчика сладко рычали французские согласные, заикались британские дифтонги, строились в шеренги немецкие артикли. А вослед за ними звенел доспехами Генрих фон Офтендингер, веками позже постукивал кончиком шпаги о шпору Виконт де Бражелон, рассыпалась звоном упавших на брусчатку самоцветов Варфоломеевская ночь.

Еще до поступления во второй класс гимназии крестный подарил Саше атлас Маркса. Книга была в твердом переплете зелёной кожи, ею можно было хорошо треснуть по затылку одноклассника. Но она ещё и дарила своему хозяину невероятное наслаждение. Он открывал атлас на архипелагах Тихого океана и на полу в гостиной водил по листам карты маленький деревянный клипер с парусами из простроченного Манечкой на «Зингере» шёлка. И, кажется, что взаправду чувствовал горячий ветер Сахары, а злой антарктический шквал царапал его щёки замерзающими каплями в Южных широтах. Обворожительные креолки целовали те же щёки, потом, когда парусник добирался до Латинской Америки и вставал на якорь, на время, пока детей звали к обеду. Уже у взрослого Васильева, не было неожиданностей с географией – все карты мира с детства сохранились с большой ясностью в памяти.

С пяти лет старшие сёстры, готовя брата к гимназии, принуждали Александра заниматься по несколько часов. Каждый день были уроки немецкого и французского. Уже в этом возрасте у мальчика не оставалось времени на праздность. Занятия в домашнем классе сменялись спортивными играми – лапта, плавание, игра в мяч, в теплое время, коньки и лыжи зимой.

Десять лет пролетели незаметно. Князь привез Александра в Казань к началу занятий в университете.

– Вот Саша, Казань – этот город взял Иван Грозный. Бывшая волжская Булгария. Здесь тебя обучат должному делу. Юрист хорошая профессия, твой батюшка был прав.

Александр после небольшого уездного Темникова, только головой успевал вертеть по сторонам, следя за рассказом крестного, бывавшего в Казани много раз по делам.

Казань к началу двадцатого века стала великолепна. Многочисленные минареты каменных и деревянных мечетей словно подпирали небо; вокруг располагались роскошные дворцы. Улицы, повторяющие изгиб Волги, солидно выставляли к брусчатке чугунные фонари и карнизы дорогих особняков. Здесь хотелось жить.

Я сижу в библиотеке своего огромного дома в центре Вены и перебираю старые бумаги, газетные вырезки, статьи в европейских журналах начала двадцатого века. Я так пристально вглядываюсь в судьбу авиатора Васильева, словно он мой родственник, или очень близкий мне человек.

«Благодаря тому, что я изучала русскую словесность мне заглянуть в русскую душу легче», – говорю я себе.

По архивным справкам я обнаруживаю, что мой герой, авиатор Васильев закончил юридический факультет Казанского университета с отличием. Его ждала адвокатская карьера. В те времена все молодые юристы мечтали быть как знаменитый Плевако. О том, что после окончания университета ты будешь вначале скучным маленьким клерком по юридическим вопросам никто и думать не хотел. Все грезили о блестящей служебной карьере в столице.

Время, когда при императоре Александре в университете произошла памятная ревизия Магницкого, изгнавшая дух вольнодумства и безбожия, забылось. Конец века оказался гуманнее, не случайно здесь появились первые революционные кружки. Умы бродили модными идеями социального переустройства. Совсем недавно был отчислен с факультета за вольнодумство будущий вождь русской революции.

– Александр, Саша! – кто-то окликает Васильева, и он задумчиво бредущий весенним набережным бульваром, оглянувшись, видит вольнослушательницу Лидию. Она ему нравилась. Лидия держалась независимо, не посещала кружки и не состояла ни в одной модной партийной ячейке. Одевалась изящно, не в пример другим курсисткам, ходившим в черном как монашенки. Носила украшения, умело пользовалась помадой и пудрой, казалась всегда дружелюбна и приятна в общении. И главное: не заносилась, хотя была из состоятельной семьи.