– А телеграмму Кузминскому в Петербург?

– Конечно! Тоже через германское посольство. Думаю, так вернее.

– Всё правильно, – Васильев привычным жестом пригладил усы, – у немцев в таких делах ordnung. Наши могут и потерять. Иногда мне кажется, что беспечнее русских только французы.

– Это потому что ты не был в Грузии, дорогой Александр Алексеевич. Вот прилетишь в Тифлис, встретишься с настоящей беспечностью. Ты думаешь, откуда она берётся в характере? От красоты она берётся. От того, что живёт человек и видит, что Господь сотворил для него целый чудесный мир. Так чего волноваться? Устанешь, ляжешь спать под любым деревом, проснёшься, снимешь с этого дерева плод, вот и сыт. Видел бы ты, как цветёт алыча по берегам Куры! А как пахнет нагретым виноградом в Авлабаре! Полетим с тобой над горами, да над долинами, всё на свете забудем. Это же мечта моя: взлететь в Тифлисе, а приземлиться уже в Батуми, на море. Как два орла полетим!

– Какие же вы мальчишки, господа! Большие мальчишки, – почти пропела Лида, подойдя к друзьям и взявшись за поручень между ними.

– Когда я выходила замуж за выпускника юридического факультета, я была уверена, что меня ждёт скучная, но спокойная жизнь жены адвоката. Как же я ошибалась! Мой избранник оказался романтиком и авантюристом. И друзей нашёл себе под стать, таких же башибузуков.

– Неужели ты сожалеешь? – Васильев, смеясь, обнял жену.

– Ничуть! Но посмотрим, как отнесётся ко всему батюшка. Уверен, что он прибудет на ипподром, чтобы посмотреть на увлечение своего безумного зятя. Так что, если что пойдёт не так, и если ему не понравится…

– Он лишит нас содержания, – со смехом закончил за женой Васильев, – Ну, ничего страшного. Авиация принесёт прибыль во много раз больше, нежели обычная адвокатская практика. Не пройдёт и года, как букмекерские конторы и клубы начнут принимать ставки на наши полёты. Мы ещё будем знамениты больше чем сам Луи Блерио.

Слова Васильева оказались пророческими. Не через год, а уже вскоре в Казани их встречали как всероссийских знаменитостей. Пока они плыли по Волге, не просто губернские, но и столичные газеты напечатали портрет Васильева с заметкой о рекорде по высоте полёта. Фотограф поймал миг, когда, стоя на ступеньке коляски перед ипподромом, молодой авиатор с горячим взором произносил «Небо одно на всех!» Подпись гласила: «Лик отечественной авиации – авиатор господин Васильев. Господин Васильев на авиационной неделе в Нижнем Новгороде установил рекорд высоты полёта в одну тысячу метров над землёй».

– Вот, извольте! – отец Лидии, Владимир Степанович, нацепил на нос пенсне в блестящей золотой оправе, развернул «Казанский телеграф» и с выражением прочёл: «Гром рукоплесканий всей многотысячной толпы сопровождал Васильева во время его полета, продолжавшегося двадцать минут. Мастерски выполненный спуск увенчал блестящий воздушный маневр молодого русского авиатора. Не успел красавец-моноплан коснуться земли, как публика со всех мест рванулась к нему и при восторженных аплодисментах подхватила Васильева и на руках донесла до ангара». Ай да зять у меня!

Они сидели в гостиной огромного дома Лидиных родителей в компании Кебурии и друзей отца.

Лидия захлопала в ладоши.

– Он у нас герой!

– Вне всякого сомнения, – серьёзно ответил Владимир Степанович, – Или вот ещё: «Подобно гордым волжским орлам парили российские пилоты над ипподромом. Только парили выше, чем орлы и дольше, чем орлы. Полёты Александра Васильева и Виссариона Кебурова – это начало целой эпохи, чему все мы, несомненно, являемся счастливыми свидетелями». Каково? Орлы! Тут и фотография.

Владимир Степанович передал газету дочери. Та несколько раз подряд перечитала заметку и подпись под фотографией и пролистала газету, в надежде найти что-нибудь ещё про полёт мужа.

– Саша!

Её взволнованный голос насторожил Васильева.

– Твой друг Кузминский по отчеству Александрович?

– Совершенно верно. Он Александр Александрович. Мы тёзки. А что случилось?

– Слушай: «Трагедией закончился полёт племянника писателя Льва Толстого, Александра Александровича Кузминского на Комендантском аэродроме столицы, где в эти дни проходит первый Всероссийском праздник воздухоплаванья. Его моноплан «Bleriot XI» упал с высоты двадцать метров и разбился вдребезги. Сам пилот получил сильные травмы. Военный медик, профессор медицинской академии полковник Головин, присутствовавший на полётах в качестве зрителя, определил у пострадавшего повреждение челюсти, сложную травму коленной чашечки, а так же некомпенсированный перелом правой руки».

На несколько секунд в гостиной воцарилась тишина. Слышно было, как этажом ниже прислуга препирается с посыльным из лавки.

– Но я же послал телеграмму! Оу шени дэда! – Виссарион в сердцах выругался по-грузински. – Не могли не передать! Или не передали?

– Может быть, передали, но не прочёл? – предположила Лида.

– А как он в гостиницу не возвращался, а ночевал в ангаре? – Васильев вскочил и нервно зашагал по комнате, – Это всё проклятущая муфта.

– Я Блерио за уши оттаскаю! – Кебурия сделал зверское выражение лица и изобразил, как он расправится с французом, – Если бы Кузминский взлетел выше тридцати метров, так это верная смерть… Прав был Мюллер! Французский пижон не проверяет свою технику перед продажей.

Не смотря на печальное известие, друзья продолжили свои гастроли по Волжским городам. И везде, от Самары и до Астрахани их встречали с неизменным ликованием. К концу сентября об авиаторах Васильеве и Кебурии знали во всех уголках Российской империи.

В Астрахани Васильева ждало письмо от Кузминского, отправленного до востребования на главный почтамт.

«Дорогой Саша, – писал Кузминский, – ты, конечно, знаешь, о неприятности, приключившейся со мной и моим «Bleriot». К величайшему сожалению, восстановить аэроплан не удаётся. Двигатель дал клина при падении, погнуты лонжероны на обоих крыльях. Так что, по моей просьбе, механики императорского общества автолюбителей, где у меня друзья, разобрали несчастный моноплан на запасные детали. Мне предстоит покупать новый. Если тебя это не сильно обременит, не мог бы ты вернуть мне любую часть суммы, что я одалживал. Понимаю, что в требовании досрочного погашения долга, мало доблести, но я лишь только смиренно прошу тебя мне помочь, если есть такая возможность. Коль скоро моя просьба покажется тебе обременительной, считай, что её не было вовсе. И это никоим образом не повлияет на нашу с тобой дружбу. Буду раз видеть тебя вместе с супругой в доме моей матушки в Ясной Поляне уже в этом октябре. Сейчас еду туда, в уверенности, что тамошний воздух окажется для меня целебным. Матушка договорилась с доктором Маковицким, который пользует самого графа, что он меня осмотрит и назначит процедуры. Этот Маковицкий иностранец, словак, по убеждению толстовец, как почти все, кто окружает моего дядю. Пусть бы и так. Признаться, на самом деле, тешу себя тайной надеждой, что граф посчитает возможным выделить мне средства для покупки нового аппарата. Хотя, судя по письмам матушки и Софьи Андреевны, характер его, и без того ругательный, вконец испортился. Как анекдот рассказывают, что к приехавшей к нему в имение делегации от Государственной Думы он даже не вышел, спрятавшись в каретном сарае. Такое вот странное для восьмидесятилетнего писателя чудачество».

«Ни о чём, господин Кузминский, не думайте, кроме как о своём драгоценном здоровье, – писал ему в ответ Васильев, сидя в астраханской гостинице, – Ты осёл, что не послушался моего совета в телеграмме и полный кретин, если думаешь, что твой друг и брат по небу, заработав за турне ошеломительную сумму в пятнадцать тысяч рублей не вернёт тебе долг. Мало того, я, как ранее и ты мне, помогу тебе в покупке аэроплана. Приглашение погостить в Ясной Поляне принимаем. До встречи! О своём прибытии заранее извещу телеграфом на адрес имения. Твой Васильев. Р.S. Лидия передаёт тебе пожелания скорейшего выздоровления. При встрече, если можно, не пугай её подробностями крушения. Она очень переживает за меня».