Потом открылся еще один явный обман, потом откровенный оговор с моим невинным алиби в виде отсутствия в городе в момент якобы злостной, публичной антисоветской агитации.

После многих дней «доверительных разговоров» (кричал на меня и топал от злости ногами только полковник Морозов, которого, говорят, боялись и сами сотрудники) следователя все же осенило, что меня по-настоящему в этой, случайно выпавшей мне исторической эпохе, интересует не общественное устройство (царизм, коммунизм, брежневизм), а такая неопасная пустяковина, как изящная словесность в ее чистом виде. Хотя и за нее в древнем мире и языки вырывали, и глаза выкалывали, и на кол сажали. А уж в тридцатые годы двадцатого века…

Но тогда на дворе стояли ранние семидесятые. В моду у властей вошли «мягкие репрессии»: ссылку писателям сменили на высылку, а битье головой о стену в грязной камере – на многочасовые прессинги допросов.

Так что мне тогда крупно повезло. Повезло, что доносители промеж опасной для меня правды (писала, читала, разговаривала) намололи всякого ненужного вранья. Что подруга и друг, как только меня отпустили, тут же покаялись. И что маме моей не пришлось высылать посылки в мордлагерь.

Захотелось помянуть и доброго следователя, практически спасшего меня от репрессивной машины подсказкой (пристегнуть привязные ремни!) – написать объяснительную записку. Дескать, все это, батюшка Государь, от девичьей глупости, от желания писательницей стать читаю я всякие, в том числе и подлежащие изъятию книжки!

Захотелось, пока не поздно, слово молвить в защиту добра, наивного до глупости. И еще помянуть людей, дававших мне кров и ночлег в долгие годы советской неприкаянности и бездомья. Это их золотыми монетами гостеприимства и благожелательности я теперь расплачиваюсь с другими людьми.

Я по-прежнему убеждена, что человек огражден от зла в этом мире тем количеством добра, которое ему сделали другие люди (каждый может вспомнить десятки примеров).

И еще – неприступным частоколом собственных добрых дел.

Всякий раз, когда нужно было дать в печатное издание (все-таки печатали) нечто об авторе, то есть, о себе самой, меня охватывала паника. Я бы хотела написать о том, что второй мой дед был стеклодувом. Созданные его дыханием вазы были похожи на невиданные, инопланетные цветы. Но нужны были только сухие факты: где родился, где учился… Важно было, где живешь, а не зачем живешь, к примеру.

Однажды в Лондонском храме Успения Божьей Матери и Всех Святых архиепископ Керченский Анатолий (Кузнецов) сказал прихожанам, склонным сетовать на то, что не там они сгодились, где родились: «Богу виднее, где вы нужнее».

После этого я ощутимо перестала стесняться того, что не всегда живу дома, в урезанной на добрую треть моей родной стране, где я когда-то жила повсюду, где хотела или могла. От Лондона домой, в Москву, (потому что там живет семья нашего сына, и читатели наших книг) всего три с половиной часа лету. В Казань моему мужу было лететь чуть дольше. Но ведь мама моя в свое время летела ко мне сначала в Казань, а потом в Москву – с Чукотки – десять с лишним часов! Почувствуйте разницу.

Сколько ни странствуй по свету, а от себя не убежишь. И всякий возит с собой себя, как заметил еще Сенека в письмах к другу. Значит, если у тебя внутри помойка, то ее не выдует из тебя и ветер странствий. Так с нею и вернешься в родные пенаты.

Не лучше ли захватить с собой в дорогу побольше света и простора? А лучше всего положить за пазуху зерно надежды и веры – вдруг прорастет! И тогда вокруг тебя и внутри, глядишь, и взбушует твой собственный, незаемный, нечужеземный сад.

И мой маленький лоскутный мемуар – всего лишь садовая дорожка, путеводитель по такому перелетному, блуждающему по белу свету – саду.

Нелегко развенчать миф о сказочном преуспеянии и удачливости садовладельца. Мои миражные сады всегда пробивались сквозь будничные одежды, прорастали сквозь кожу – обзавидуешься.

Помню, с каким изумлением разглядывала меня, как диковинку в микроскоп, одна ровесница-поэтесса, с той только разницей, что выросла она в кожаных, дубовых, наследственных книжных садах, на московском асфальте. Она так и спросила меня однажды: откуда вы все беретесь и что вам тут надо? Совсем недавно она же меня опять спросила: книга – в Японии? Почему именно у тебя? А я и сама не знаю.

Но знаю, что сад, который сейчас цветет вокруг меня, реальный, с белой калиткой в каменной стене, увитой вечнозеленым плющом, зародился поначалу в душе, был увлажнен слезами, унавожен ужасами реальности (детский сад), зарос чертополохом, лопухами, волчьей ягодой тоски и одиночества (дикий сад), пробился сквозь дурманный искусственный мир и туман иллюзорных соблазнов (ботанический сад), и только тогда смог прорасти в реальность.

Большое благо дожить до своего сада – выйти в результате всего туда, где всегда, и до тебя, и после, цветут и благоухают звезды, цветы и птицы (звездный сад).

Чистая случайность (как и одна из моих книг, изданная в самой любимой с детства иноземной стране Японии), то, что стряслось это счастье со мной на четвертой по счету чужбине. Видимо, опять несчастье помогло.

Кто же мог знать, когда пускался на дебют, чем это кончится.