На утренней заре, но не впотьмах, выходишь в сад и видишь: расцветает магнитной вспышкой опиумный мак.

Огромных непредвиденных размеров телетарелка в воздухе парит!

Но и не кажет, и не говорит…

В широтах здешних мак не вызревает, но силится и тужится – цветет, до сладости и горечи. И вот в багрянце лепестков трепещет, будто птаха.

В опушке, словно шапка Мономаха, лежит и вызревает «голова» (вот самые пристойные слова) отравы, зелья, или, проще, дури.

Кроваво-красный фон властям к лицу – в натуре (в природе, то есть, Господи прости). Когда б сюда беды не навести…

Вот маковой росинки нет во рту, вот преступил запретную черту.

Вот золотые маковки церквей.

Не пей вины, Гертруда! И сумей потерянную душу обрести, не маковой соломки натрясти туда, куда влечет тебя напасть. Не больно разве в этот мрак упасть?

Мак (пели раньше) мак мой, маковица (у Даля) – золотая головица…

Как точен собиратель наш, притом, нет в словаре понятия «притон», где опийный туман дурманит ум.

Даль был не близорукий тугодум: как доктор он вводил морфин больным.

И Пушкину, возможно. Иже с ним…

Даль ел с народом маковый калач. С тех пор все изменилось так, хоть плачь…

Мак опийный – красавец несусветный! На розовой заре горит рассветной.

Он, отцветая, изменил обличье, как изгнанный пророк, чье нищее величье терзает душу призраком вины.

Из Лондона детали не видны.

Как там на родине? Какие снятся сны?

Алый мак, растущий в моем маленьком лондонском саду, терзающий душу своей неземной огненно алой красотой, принимающий разные позы и обличья, сбрасывающий с себя поутру скорлупки тугого бутона (роковые яйца, подумалось мне однажды), цветет необыкновенно долго для семейства маковых, облетающих едва ли не через пару дней. Из младенца он превращается в писаного юного красавца в багряном плаще, водрузившего на себя (по кровавому праву всех власть имущих) бархатную шапку Мономаха. Во время грозы он (а, может быть, это она?) укрывает созревающую головку огромными мускулистыми лепестками, как птица крыльями – птенца.

Однажды ранним летом расцвели сразу пятнадцать особей – иначе их не назовешь. Каждый – индивидуальность. Каждый прожил на моих глазах свою житейскую драму. Был среди них «изгнанный пророк» в багряном плаще и «ангел гнева» с опаленными крыльями, была «мать-одиночка», укрывающая младенца от житейских бурь, был «погибающий наркоман» в пароксизме ломки, но и к нему прилетела и затрепетала над ним дикая лесная пчела.

Опавшие маки явили мне свою абсолютную «голую суть», они в плохую погоду переплелись сухими стеблями и облысевшими головками, удерживая друг друга на ветру, давая нам уроки выживания в экстремальных условиях. Дескать, держитесь вместе, не пропадете. Короче, кусты цветущего опиумного мака (почти в центре Лондона) – это целый мир со своими страстями и трагедиями. И даже маленькими радостями.

Когда мне дарили крохотный болезненный отросток этого возмужавшего в моем саду гиганта, предупредили, что соседи могут меня неправильно понять и донести (есть такой британский обычай) куда следует. Пока Бог миловал, и я надеюсь на дальнейшее урожайное фото-общение с этой волнующей и опасной красотой, заполонившей собой большой кусок воздушного садового пространства и моей души.

Магия мака – магия красоты и восторга. Тонкая, почти невидимая черта отделяет эйфорию любования от пагубной, гибельной страсти, зовущей в зачарованный мир ускользающего в вечность, бликующего и влекущего небытия.

И все же, я полагаю, что экстатическое любование прекрасным равно любовному восторгу, не столь гибельному, сколь жизнетворящему.

Первые ростки появляются уже в январе. Это пробиваются к жизни крокусы, им полагается цвести в раннем феврале. Они прорастают даже сквозь зеленую кожуру газонов. Чудесное зрелище: по всем паркам, скверам и лужайкам Лондона словно бы разбрызганы яркие разноцветные блики.

Крокусы – это стойкие оловянные солдатики ранней английской весны. Они стоят долго, часто до середины марта. В России в это время поля только начинают освобождаться от снега. Из-под снежного покрова пробивается нежная зелень озимых, посеянных осенью хлебов. От их жизнестойкости, это я помню еще из школьной программы, зависят виды на урожай в стране.

В Англии нет таких проблем. Здесь булки, как известно, растут прямо в супермаркете. Во всяком случае, я только один раз видела летом большое хлебное поле вблизи Кембриджа. Остается только гадать, откуда такое продуктовое изобилие, если на полях почти ничего, кроме клубники и кормовой травы, не произрастает. Ну, это к слову. Зато круглый год Британские острова, включая Ирландию, покрыты яркой изумрудной зеленью, напоминающей озимые поля России. Английская вечнозеленая озимь – это знаменитые на весь мир подстриженные газоны. Конечно, они есть и в других странах, но там нет такого климата, такой влаги, благоприятной для растений и малоприятной для людей.

А к первому марта, обыкновенно, весь остров – от нежных южных пяток до лысоватой островной и очень северной макушки – уже в палевом мареве расцветающих нарциссов. В Уэльсе нарцисс, наряду с луком-пореем, – национальный цветочный символ. В Англии – это роза. В Ирландии – трилистник. А в Шотландии – чертополох!

Между крокусами и нарциссами вызревают душистые грозди гиацинтов. Я люблю их до обмирания души. Для меня это цветок любви: и внешний вид соцветий, и дурманящий, кружащий голову запах, – все это колышет кровь, будоражит воображение. Ну да, это оттуда, из середины семидесятых: он всегда их дарил мне в марте, покупая не у того ли старика возле метро Сокол, которого описал потом в чудесной балладе «Мотылек и гиацинт». Как они благоухали в сухом воздухе зимней еще комнаты с заклеенными окнами и заколоченным на зиму балконом. Нездешние, они казались нарядными надушенными иностранцами, нечаянно забредшими в гости к бедным (по молодости) московским поэтам. И стояли в воде долго, и свежим запахом, как мягким опахалом, овевали наши ночи (и дни).