Изо дня в день расцветали и светились в прозрачном утреннем воздухе все новые и новые персонажи: «видимым же всем и не видимым».

Появилась целая толпа молодых, едва оперившихся ангелов. А за ними следом появились и горожане, и торговцы, и мудрецы, и оборванцы.

Стало быть, пустой и разрушенный зимними, грабительскими ветрами Иерусалим опять заселялся: это расцвели во всю силу и мощь гигантские огненные маки.

Стоит только однажды не выйти к саду, как может случиться непоправимое: ты не увидишь, что расцвел не просто цветок, а исторический или библейский персонаж.

Даже в пору его расцвета, но в другой день или в другой час, будет уже другое освещение, другая погода, другое солнце, то есть другая эпоха, другие времена с другими патриархами и другими пророками…

А построили этот призрачный город в моем саду солнечные блики и светотени, рассеянный солнечный свет и неистовые солнечные лучи. Это они воздвигли его стены, дворцы и халупы, храмы и просторные торжища, на которых подвизаются и торговцы, и мытари, и бродячие хитрецы, и непризнанные пророки.

И верховой ветер в листве огромного широколистного дерева – разве это не ропот толпы, изгоняющей из города пророков и ангелов? Разве это не топот римских легионеров и сотников, разгоняющих буйствующую ораву?

А в этой толпе – и куст розмарина в зеленой длинной хламиде, словно книжник и фарисей, и гибкие плети зимнего мелколистного жасмина согнутые в дугу житейскими тяготами и трудами, и пышноголовая, ярко цветущая азалия, словно римская матрона, наблюдающая за беспорядками в городе с высокой тенистой террасы.

И в центре этого садового мироздания пылает, неистовствует и сгорает от желания донести до каждого из живущих открывшуюся ему истину огромный огненный мак.

Огромные маки после долгого и могучего цветения вдруг однажды утром преобразились. Они взмахивали огромными багряными крыльями, словно стремились улететь с низкого старта туда, откуда прилетели. Они пылали на солнце, светились и горели всеми оттенками солнечного пожара на лоснящихся и сияющих, полных силы и мощи лепестках-крыльях. Они распластали их вокруг головки в бархатной шапочке, из-под которой выбивались короткие прядки волос. Отвернули от нас свой пылающий нездешний лик, чтобы мы не ослепли от небесного огня, и явили нам лишь ершистые юношеские затылки: «Мы здесь ненадолго, мы уже улетаем…» Словно бы сам ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ явил нам облик, не явив своего лица, чтобы не ослепить своим взором людей, обомлевших от радости постижения непостижимого.

Это он – в обтрепанном рваном плаще – пророк, изгоняемый обывателями из города во тьму внешнюю. В пустыню забвения и небытия. До прихода следующего пророка…

Сотрясаемый холодным ветром и дождем, истрепанный и поникший, сад удостоился визита бестелесных, непрозреваемых, но подразумеваемых и потому иногда уловляемых человеческим взором, а паче так и фотообъективом, небесных СИЛ.

САД – УТЕШИТЕЛЬНОЕ УБЕЖИЩЕ ДЛЯ НЕЯВНЫХ, ЕДВА ПРОЗРЕВАЕМЫХ НАМИ, НЕЗРИМЫХ СУЩНОСТЕЙ.

Их только нужно увидеть и угадать.

Даже страшно подумать, что было бы, если бы я не вышла в сад однажды вечером и не посмотрела на него.

Вернее, если бы не рассмотрела, не увидела, что его роскошный багряный плащ давно износился до ветхости в житейских и реальных (слишком ветреным выдалось это лето!) бурях. Если бы не сняла «на цифру» его простертые к небесам руки, лепестки, крылья. Если бы не услышала сердцем это трепетание, это последнее воздыхание прежде могучей, ликующей жизни.

Если бы мне вдруг оказался невнятен этот вопль, эта мольба «уходящей натуры», то ведь никто никогда и не узнал бы, что он, этот мак, этот пророк в красном, рваном плаще, этот патриарх в рубище, был на этом Свете и гостил в Иерусалиме моего сада. И ушел в мир иной – навеки?

До следующего лета. Или летоисчисления.

Не у каждого мака есть родословная. Этому – повезло.

Известнейший английский славист, профессор Кембриджского университета Елизавета Хилл ушла из жизни в начале двухтысячных в возрасте девяноста с небольшим лет. Она была уважаемым ученым, обучившим русскому языку и литературе чуть ли не весь англо-славистский истэблишмент. А во время Второй Мировой войны, говорят, у нее брал уроки русского языка сам Уинстон Черчиль! Согласно сложившейся легенде, ее знали, почитали и читали многие поколения британских политиков, разведчиков и дипломатов, имевших хоть малейшее отношение к британско-советским (позже: российским) отношениям.

Но последние несколько лет жизни ей довелось провести в лондонском Доме для престарелых русских эмигрантов, способных оплатить свое там пребывание. Невозможно было перевезти в отдельную, достаточно просторную комнату, ни огромную библиотеку, ни офорты, ни картины, ни богатейший рукописный архив. Зато при Доме, в престижном лондонском районе Чизик, был вполне ухоженный сад, и Елизавета Хилл перевезла туда из Кембриджа горячо любимый, невероятно прекрасный багряно-алый мак туркестанского или гималайского происхождения.

Сад выходил на солнечную сторону, и мак быстро освоился на чужой территории. Цветы поражали посетителей и сотрудников Дома своей небывалой величиной и яростной, как бы пылающей окраской. Одна из прихожанок нашего лондонского храма, набожно ухаживавшая за Елизаветой Хилл в ее последние годы, и принесла отросток этого мака в мой сад. Она боялась, что мак пропадет, погибнет от печали после смерти хозяйки. Такое случается с горячо любимыми (а возможно, и любящими) растениями.

Мак долго болел и не приживался в моем саду, затененном большими деревьями. Ему не хватало солнца и Елизаветы Хилл, ее заботы, ее тепла. Он куксился, как вынужденный эмигрант на нежеланной чужбине. Я старалась ему угодить, как могла.

До этого я видела фотографии его предков: это были роскошные, обильные плотью цветы. Я уповала на его могучую наследственность. Так в упованиях прошло почти три года. И только на четвертое лето мак выбросил небывалой величины бутон.

Я тряслась над ним, как над хворым младенцем. Боялась, что на высокий стебель сядет неосторожная лесная птица или спрыгнет с забора пронырливая белка. А то и лисенок, повадившийся подрывать изгородь сада, видимо, в поисках новой территории, обломит, затопчет сочный и хрупкий маковый столбик. Но мак выстоял, и бутон наконец-то раскрылся.

Я, как заколдованная, подолгу им любовалась. А потом решила остановить прекрасное мгновение: цветение единственного наследника семейства маковых кустов Елизаветы Хилл. И вот он явлен миру во всей полноте бродячей, цыганской радости жизни на новом месте – и в прозе, и в стихах, и в фотографиях.

Сейчас маковый куст разросся, обзавелся родней, обжился и разбил большой ярко-алый шатер на моем зеленом газоне. Его бьют дожди, оббивают атлантические ветры, но он выбрасывает и выбрасывает в дождливое английское небо свои неистовые страсти в багровых тонах Кармен-сюиты.

Не у всякого мака есть биография. Этому – повезло…