— Потому что, как бы ты не хотел признать это. Я — часть ее, а она — часть меня. Как ты и сказал — четыре гребаных года, — я сглотнул, готовясь к следующей части. — Но ты — большая часть ее, и, если ты не можешь этого сделать, тогда я уйду. Я уйду из этой комнаты и никогда не вернусь. А когда она спросит, я скажу ей, что все это было ошибкой, — каждое мое слово было пулей, пронзившей мое сердце. Как та, которую он принял ради нее, ради нас обоих. Я говорил, что он не заслуживает ее. Я был чертовски неправ. — Потому что она не причинит тебе вреда. Она слишком сильно тебя любит. Если ты не хочешь этого, она уйдет от нас обоих, как она и сказала. Ты знаешь, что так и будет.

Он моргнул и отвел взгляд. Мы оба знали, что это правда.

— Прежде чем я позволю этому случиться, я отпущу ее. Лучше пусть у нее будет половина сердца, чем совсем никакого, — мой голос сломался. Черт. Было ощущение, что кто-то обмотал мое собственное сердце острой проволокой и тянет, тянет. Я истекал кровью. — Я выйду за дверь и скажу ей, что не могу этого сделать, — проволока натянулась сильнее, разрывая мое сердце на куски. — Я буду ее злодеем.

Его челюсть напряглась, а взгляд ожесточился.

— К черту это. Пошел ты, — он поморщился и уперся рукой в бок, когда сел. — Тебе не удастся сделать из меня неуверенного парня, который не может справиться с давлением, в то время как ты — сильный, который уходит от девушки ради общего блага. А она тем временем лежит ночью в постели, скучает по тебе и обижается на меня. Я видел этот фильм. Я знаю, чем все закончится. Пошел ты. Ты не должен играть роль героя.

Я закрыл глаза и выдохнул медленный, ровный вдох, когда открыл их снова.

— Сильный? Ты думаешь, я сильный? Думаешь, меня не убивает каждый раз, когда она смотрит на тебя так, будто ты повесил луну? Каждый раз, когда она прикасается к тебе? Что я не хочу, чтобы она была только со мной? — я наклонилась вперед, ближе к нему, упираясь локтями в колени. — Но я понимаю. Она любит нас обоих. Мы оба любим ее, но, чтобы любить ее правильно, так, как она заслуживает, мы должны уважать друг друга, — я смотрел на трубки, капельницу, монитор сердца, затем встретил его взгляд. — Я знаю, что мы не всегда так поступали, но именно поэтому я здесь, чтобы сказать тебе, что я уважаю тебя до чертиков. Именно поэтому я сейчас здесь, а не с ней. Только скажи, и я уйду.

Я убивал людей голыми руками. Я разрушал империи. Разрушал королевства. Но сейчас у этого человека была сила сокрушить меня одним словом.

— Может, я и получил пулю, но ты убивал ради нее. Ты отдаешь частичку своей души каждый раз, когда отнимаешь жизнь, чтобы спасти ее. Я не могу позволить тебе выйти за дверь без того, чтобы ты не знал, что я тоже уважаю тебя до усрачки.

Мое чертово сердце заколотилось. Мой желудок завязался узлом. Мои руки дрожали, когда я смотрел на них и видел кровь, как будто она все еще была там — кровь Сэди. Я уже убивал ради Лирики. Я отдавал частички своей души за меньшее. Но это, черт возьми. Это было самое трудное, что я когда-либо делал. И я бы сделал это еще сто раз, чтобы добраться до этого момента, блядь, прямо здесь.

Я думал, что все эти годы меня влекла к Сэди любовь. Но существует тонкая грань между любовью и одержимостью. Любовь вернула меня к Лирике. Я был одержим идеей спасти Сэди.

И я не мог.

Не мог.

Я дал клятву защищать ее, а вместо этого убил ее.

Воспоминание об этом — металлический зажим в моей руке, ее тело, поддающееся силе, ее кровь, покрывающая мою кожу, и ее лицо. Ее гребаное лицо. Господи. Оно прорвалось сквозь меня, воспроизводилось снова и снова по кругу, грызло меня, разъедало изнутри.

Мои глаза жгло. Я смахнул слезы и прочистил горло, сглатывая их. Я не спас ее, черт возьми.

Я сжал виски.

— Господи Иисусе. Думаю, мне нужно выпить.

— Эй, парень. Все в порядке, — сказал Линкольн. — Тебе пришлось наблюдать, как тот, кого ты любишь, превращается в того, кого ты ненавидишь. Это дерьмо бьет сильно. А теперь это. Я. Мы, — он наклонился вперед, насколько мог, и посмотрел мне в глаза. — Думаю, я пытаюсь сказать, что, если мне придется разделить ее сердце с кем-то, я рад, что это ты.

Провод защелкнулся. Мое сердце перестало кровоточить.

Я улыбнулся Линкольну. Черт, мы улыбнулись друг другу.

Потом я сказал:

— Разве ты не знаешь? Здесь нет героев. Здесь мы все гребаные злодеи.

ГЛАВА 48

Я стоял у алтаря в больничной часовне и думал, сколько отчаянных молитв было прошептано над этим столом, полным свечей. Сколько слез было пролито?

Я поднес свечу к маленькому стеклянному сосуду и поднес пламя к незажженному фитилю, наблюдая, как огонь целует воск, оживляя его.

— Это нормально — скорбеть о ней, ты знаешь.

Я повернулся, когда Лирика закрыла за собой двери часовни и пошла к алтарю.

— Ты любил ее когда-то, — сказала она, подходя к алтарю.

— Это было не для той женщины, с которой я попрощался в церкви, — эту женщину было не спасти. — Это было для девушки, которая умерла в лесу двенадцать лет назад. — Сэди, которую я знал, в тот день уже не было. Я поднес огонь к другому сосуду. — И для всех девочек, которые страдали из-за этого, — я зажег третий сосуд. — И за Лиама.

Лирика взяла коническую свечу из моих рук и поставила ее обратно в держатель.

— Ты не делал ничего из этого, Грей. Сэди сделала свой собственный выбор. Она не заслуживала твоей любви, и она не заслуживает твоей вины, — моя малышка, всегда такая чертовски сильная.

Я хотел быть тем мужчиной, которого она видела. И иногда, когда я смотрел на нее, как сейчас, я думал, что, возможно, она — единственное, что я сделал правильно. Может быть, я не проебал все это, не проебал ее.

— Из-за тебя легко забыть, что ты тоже человек. Ты тоже что-то чувствуешь. Ты просто лучше это скрываешь, — затем, как будто она делала это всю свою жизнь, она опустилась передо мной на колени, вцепившись когтями в мой контроль, проверяя мою силу. — Тебе не удастся спрятаться от меня, Грей. Больше нет.

Я провел рукой по ее волосам.

— Ты нашла одежду.

Прошло несколько дней с тех пор, как я видел ее. Ей нужно было побыть с Линкольном, и я дал ей это. Больничный халат и бумажные трусики исчезли, их заменило розовое хлопковое платье, которое развевалось по ее телу, как ветерок.

Она наклонилась к моему прикосновению.

— Их принесла Татум.

Господи. Мой контроль над собой истощался.

— Линкольн?

— У него все хорошо. Они сказали, что он сможет уехать в течение недели.

Я уже знал это. Я спросил медсестер сегодня утром, когда вернулся в больницу. Но мне нужно было, чтобы Лирика знала, что мне не все равно. Мне не все равно из-за нее. И мне было не все равно из-за него. Линкольн совершал импульсивные поступки. Он был безрассуден и беспечен, но все это происходило из любви. Я уважал это.

— А ты?

Она смотрела на меня из-под густых ресниц, ее голубые глаза, как сирена, затягивали меня в свои моря.

— Я в порядке, — она сглотнула. — Это место немного пугает меня, — она кашлянула тихим смехом. — Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь снова смотреть на церкви как прежде.

Я провел тыльной стороной пальца по ее лицу.

— Мы можем уйти. Если мы не уйдем, я трахну твой сладкий ротик прямо здесь, в этом святом месте.

— Нет, — огрызнулась она. — Я хочу, чтобы ты забрал это. Мне нужно, чтобы ты заставил меня забыть. Дай мне что-то новое, о чем я буду думать, когда увижу свечи, алтари и кресты.

Ей это было нужно. Ей нужно было убежать от воспоминаний и от боли. И я должен был дать ей это. Знание того, что Линкольн в порядке, давало ей надежду. Быть с ним давало ей утешение. Но он не мог дать ей этого. Сейчас это мог дать только я. Вот почему ей нужны были мы оба.