Меня нередко на несколько дней отсылали к Чернышевым. Там я начал читать заголовки в покупавшейся Павлом Михайловичем газете «Правда» и сдружился с соседом – Мишей и стайкой его приятелей. Они еще не умели читать, не представляли ускоряющихся перемен в жизни вождей, распевали явно устаревшие частушки, непочтительные к Ленину и Троцкому. Озабоченные другим, взрослые на это уже не обращали внимания.

Но ребята были знакомы и с казачьим фольклором. Помнится, их речитатив: «Дождик, дождик, перестань, мы поедем во Казань богу молиться, Христу поклониться» вызвал мои вопросы к родителям о Казани, боге и Христе. Мне сказали, что Казань – город, а остальное – пустые слова, от пояснения которых уклонились и Чернышевы. А еще Миша выучил меня, и мы выкрикивали на улице, как оказалось, матерную частушку. Его мама пресекла это, дала ему взбучку, и сообщила о моем проступке тете Поле. Тетя Поля, не разъясняя сути частушки, стала ограничивать мое общение с Мишей, удерживая меня в комнатах чтением. Для компании мне она оставляла дочку хозяина домика – девочку года на три старше меня. Но та поглощала припасенное тетей Полей варенье и интересовалась ее вещами. Это тетя посчитала неприемлемым.

Много позже стало понятно, что в 1930–1932 гг. беспощадное сталинское руководство коллективизацией экспроприировало и полупарализовало сельских производителей, а увеличением экспорта из СССР хлебопродуктов в 15–25 раз по сравнению с 1929 г. обрекло на голод и даже вымирание миллионы не только сельских жителей. Никто из окружающих осмыслить и открыто обсуждать создавшееся положение не решался, каждый искал способы выживания для себя и близких. В 1932 г. у родителей и Чернышевых недоставало возможностей обеспечить мне достаточное питание и направлять мое развитие. В конце концов, несмотря на то, что мне было всего шесть лет, к сентябрю родители пристроили меня в ту же ШКМ, в которой работала мама и учились мои двоюродные сестры, записали в первый класс.

Школа мне очень понравилась. Двухэтажное высокое и прочное строение с большими окнами. По соседству в одноэтажных зданиях размещались старшие классы. Рядом находился Народный дом, в котором демонстрировали немые кинофильмы, исполком районного совета, аптека и водокачка. А напротив возвышалась красивая деревянная церковь, окруженная деревьям и обнесенная металлической оградой на фундаменте из серых камней.

Место было оживленное. В церкви и вокруг нее, пока ее не закрыли, было много людей, голодные просили милостыню. Другие толпились у Народного дома, приходили в исполком, посещали аптеку, а ученики сновали между школьными зданиями и стремились попасть в Народный дом на киносеанс.

На втором этаже школы в просторном зале сидели ученики трех первых классов: каждый класс имел свой ряд парт. Учительница говорила с каждым, давала задания и опрашивала по очереди, умело распределяя время и внимание. Первоклашек начали учить читать и писать. Читать я уже умел, но тщания в написании палочек, ноликов и букв у меня не оказалось.

В первом классе увидел приятеля – Мишу, а с другими соучениками познакомился на переменах. Самой замечательной была вторая – большая перемена, на которой всех кормили горячим завтраком. Это всегда была мамалыга. Две учительницы, одев белые халаты, наливали черпаком каждому большую, но, к сожалению, мелкую тарелку хорошо проваренной кукурузной каши и вливали в нее чайную ложечку подсолнечного масла. Можно было перемешать кашу с маслом или начать с каши по краям и только в конце добраться до ложечки масла. Ничего вкуснее тогда не знал.

В школе было хорошо. Но в ноябре я простудился и проболел до января. Лежать, сидеть и читать дома было голодно, и друзья не приходили. Для развлечения родители подарили мне карликового петушка в клетке, повешенной над кроваткой. Он был очень красив и пел по своему расписанию.

Когда я выздоровел, родители сомневались, стоит ли мне возвращаться в школу, по силам ли такое раннее начало учебы. Но, вспоминая мамалыгу, уроки и приятелей, я настоял на продолжении учебы. С моим первым самостоятельным выбором родители согласились. Никто тогда не осознавал, что этим решением я оказался связан с одноклассниками 1924 г. рождения, с трагической, как оказалось, судьбой их поколения.

Вернувшись в школу, обнаружил, что первоклашки не нагнали меня в чтении, а я отстал от них в написании букв, но мамалыга оставалась такой же вкусной. На уроках был активным и почти все осваивал с первого раза. Когда учился во втором классе, приезжая комиссия провела необычное тестирование учеников с коробочками и хитрыми вопросами. По каким-то показателям я вызвал у нее сомнения, но проверка моих знаний обеспечила возможность продолжать учебу. Через два года наш третий класс перевели в отдельную небольшую комнату в одноэтажном здании, а завтраков уже не стало.

Интересы мои не ограничивались уроками и завтраками. С весны 1933 г. стал ходить за книгами в библиотеку, располагавшуюся на втором этаже здания на улице Ленина. Подниматься в нее надо было по внешней железной лестнице. Это был прорыв в безграничное неизведанное. Увлекала военно-революционная романтика Гайдара, а также «Спартак» Р. Джованьоли. Рассказы А. Неверова о давнем голоде поражали соответствием окружавшей действительности. Одним из любимых писателей стал Р. Киплинг. Книга Ф. Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле с иллюстрациями открыла возможность иронического восприятия жизни.

Мой круг сведений и занятий значительно расширяло общение с ребятами на переменах и после уроков. Включился в обычное занятие многих: выковыривание гвоздем или проволокой серы из плит фундамента церковной ограды. Учителя тщетно боролись с этим увлечением мальчишек, использовавших серу для взрывов спичечных коробков и выстрелов из самодельных пистолетов – «поджигушек».

Для отвлечения нас от таких вредных занятий организовывались посещения классами кинофильмов в Народном доме. Там под сопровождение пианиста демонстрировалось много черно-белых немых фильмов про сыщиков и приключения. Нас водили на лучшие, которые нас восхищали: «Праздник святого Йоргена», «Спартак», «Броненосец Потемкин» и особенно «Чапаев».

Нам разъясняли, что мы – коллективисты, а «Я» – последняя буква в алфавите. Это закреплялось коллективным трудом. После уборки урожая мы организованно с мешочками на веревочках через плечо отправлялись на колхозные поля собирать оставшиеся там колоски. Их было много, но жевать зернышки запрещалось: они являлись социалистической собственностью. Школьники соревновались, кто больше соберет и сдаст их на приезжавшие подводы. Передовики получали особую благодарность.

Лучшие ученики были включены в широкую кампанию ликвидацию неграмотности. В третьем классе и меня прикрепили к трем пожилым женщинам, на встречах с которыми в доме одной из них я больше месяца обучал их читать и писать. За это меня наградили грамотой, хотя успехи моих учениц были весьма скромными. В школе имелась театральная самодеятельность. Помнится представленный старшеклассниками спектакль, в котором белые привели на расстрел красных и заставили их копать могилу. При том генерал говорил: «Вы землю хотели, я землю вам дал, а волю на небе найдете». Это вызывало возмущение всех зрителей, солидаризировавшихся с красными.

Очень памятным стал один зимний день, когда в большом зале собрали все классы. На сцене были склоненные красные знамена, обвитые черными лентами. Небольшая сухонькая женщина в кожанке с рыданием в голосе говорила о Мироныче и клялась отомстить за него врагам. Никто из нас не знал никакого Мироныча. Некоторые вставали, чтобы разглядеть на сцене за знаменами гроб. Но гроба не было. Присутствовавшие учителя одергивали любопытных. Из наших младших классов никто ничего не понял. Потом у родителей я узнал, что прощались мы с Кировым, убитым врагами большевистским руководителем Ленинграда.

В станице среди ребят был популярен другой человек. Его называли Пинжак. Он ходил в гражданской одежде с орденом Красного знамени. Встречали его на улицах всегда подвыпившего и заговаривавшего со всеми, иногда отдыхавшего на травке у плетня. Нам было интересно посмотреть на орден. Говорили: герой Гражданской войны. От папы узнал, что Пинжак расстреливал какое-то азово-черноморское правительство. Потом узнали, что начальство велело ему не бродить с орденом, и он перестал появляться.