Приобщение к семейным, а по мере взросления и к господствующим в обществе ценностям и ориентирам жизни, в любой стране является объективным содержанием детства и юности каждого поколения. В условиях советской действительности приобщение детей и подростков к социализму происходило неравномерно и нередко его конкретные пути были извилистыми. Но власти исключили возможность серьезной альтернативы, выбор большинства был коммунистическим, и ответственность за него легла на каждого из нас. Такая социализация родившихся в 1920–1930-х годах стала началом воспитания нового, советского человека и оказалась в основном успешной. Мы с детства вовлекались в строительство и защиту социализма, и в большинстве соответствовали советскому строю и его политике в большей степени, чем наши родители.

Родился я в девятом году (1926) провозглашенного большевиками начала коммунистического переустройства мира. Своеобразие этого года нашей страны определялось не стабилизацией мирового капитализма и угаром НЭПа в СССР, а проведением ВКП(б) и Коминтерном курса на строительство социализма в одной стране путем развития тяжелой промышленности. Вступила в строй Волховская ГЭС и началось строительство Днепрогэса, осуществление ряда других проектов. Л.Д. Троцкий был исключен из Политбюро ЦК ВКП(б), происходила концентрация власти в руках Сталина. Конечно, об этом я узнал много позже. Но именно этим характеризовалось направление развития страны в год появления на свет меня в числе других 5 182 610 новорожденных, из которых выросли космонавты Л. Демин и К. Феоктистов, академики Р. Хохлов и А. Логунов, писатель В. Богомолов, замечательные артисты Г. Вишневская, Е. Леонов, Е. Евстигнеев, П. Вельяминов и немало других выдающихся деятелей науки и культуры. В иных странах нашими одногодками оказались Елизавета II и Ф. Кастро, Жискар д’Эстен, Г. Кендалл, А. Вайда, М. Монро и множество других знаменитостей. Но, как и каждый из миллионов, я начинал путь с собственной тропинки.

Самое раннее, что помню, не политический курс и не дом, в котором родился, а восторг от самостоятельного хождения по тропинке. Иду, не знаю откуда и куда, не обращая внимания на усиливающийся ветер и низко несущиеся тучи, с которых уже срываются капли. В нескольких шагах от меня мама и папа. Они рассуждают, что вот-вот хлынет дождь, надо идти быстрее, взять меня на руки. Папа предостерегает, что ей нельзя поднимать тяжести, а она опасается, что он уронит меня. Пока они разбираются, я продолжаю идти, впервые наслаждаясь своей самостоятельностью.

Но с началом ливня, несмотря на мои протесты, отец подхватывает меня на руки и бежит с мамой к переправе. Помню, что он не сразу докричался до лодочника, прятавшегося от дождя в будке на другом берегу. Я промок и, укрытый теплыми руками отца, заснул. Это было, видимо, в сентябре 1928 г.

А самым сильным из моих ранних впечатлений стала панорама, которую я, следующей весной однажды утром, гуляя в сопровождении родителей, узрел с высоты правого берега Кубани. Поднимавшееся за спиной утреннее солнце озаряло широкую пойму, окаймлявшие ее кручи, низкий лесистый левый берег и необъятные дали, простиравшиеся до самого неба. Передо мной предстал огромный мир. В нем даже Кубань, именуемая в гимне кубанских казаков «вековечным богатырем», казалась не такой уж мощной.

Вглядываясь в эту величественную картину, я заметил, что вдалеке справа с крутизны прямо к реке бесшумно съезжали совсем маленькие, запряженные конями тележки с ярко-красными бочками, повозки с какими-то устройствами и людьми в грубых серых одеждах и сиявших на солнце золотых шлемах. У самой воды люди распрягали лошадей, снимали шлемы, раздевались, вводили лошадей в воду и окунались сами. Затем они наполнили бочки водой, оделись, надели золотые шлемы, запрягли лошадей, и весь обоз так же бесшумно поднялся на кручу и исчез за ее гребнем.

Люди, лошади и их снаряжение казались мне действительно маленькими, и я стал упрашивать родителей раздобыть их для меня. Объяснения, кто такие пожарные, чем они занимаются, как действуют насосы, только разжигали мое желание заполучить их. А игры с подаренными игрушечными пожарными, лошадьми, бочками и насосами оказались не такими увлекательными, как действия настоящих. Как позже рассказывала мама, я требовал «живых людов».

Живые существа требовались мне и в играх после прогулок к железной дороге – на разъезд Гетмановский. Там отец познакомил меня с рельсами, паровозами, вагонами, рассказал, как и для чего они движутся. Дома я стал конструировать их из стульев и коробок, прокладывать рельсы из спичек, становился машинистом, а в пассажиров превращал всех домашних – родителей, не всегда послушных маленькую кудрявую собачку со звонким лаем – Анашка и кота, а иногда и гостей. Это увлечение оттеснило пожарных. Но безграничный окоем с правобережной кручи Кубани по-прежнему завораживал меня всякий раз, когда я там оказывался.

Приезжая сюда взрослым, я имел возможность убедиться, как действительно великолепны под солнцем эти прикубанские просторы, далеко уходящие на Север, Запад и Юг до угадывавшихся за горизонтом гор. Возможно, это самое сильное из ранних впечатлений способствовало формированию моего стремления к охвату всей картины происходившего вплоть до попытки осмыслить теперь всю собственную жизнь.

После двух с половиной лет мне запоминалось многое, происходившее в непосредственном окружении. Но систематизировать и осмыслить все это, тем более узнать о предшествовавшем моему рождению и первых годах своей жизни я бы не смог без позднейших рассказов родителей, особенно записок отца о моем развитии, воспоминаний тети и старших двоюродных сестер.

Благодаря этому в памяти остался дом, в котором я родился и рос первые четыре с лишним года. Он стоял в правой части большого двора в станице Кавказской на улице Кавказской. Она параллельна главной – Красной улице, с одной стороны, и высокому берегу поймы Кубани, с другой, хотя до поймы тогда было еще три-четыре квартала. Дом был кирпичным беленым одноэтажным без мансарды и балкона, но высоким и просторным, с широким крыльцом во дворе. За сенями находились вместительная гостиная-столовая с широким столом и большущим ковром, ниспадавшим со стены на окованный металлом сундук. К ней примыкала кухня с огромной русской печью и полатями. Из гостиной двери вели в комнату отца, в спальню со шкафом для одежды, за которой была детская комната с игрушками и качелями. Коридор выводил в примыкавшую к дому сбоку уборную и к расположенным за нею хозяйственным пристройкам.

Между домом и высоким плотным дощатым забором с воротами и калиткой, отделявшим наш двор от улицы, находился цементированный крытый бассейн. В него и в большие бочки на углах дома по трубам с крыши из оцинкованного железа стекала дождевая или талая вода. Она была чистой, так как поблизости тогда еще не было ни дымных труб, ни пылящего транспорта. Ее использовали для всех нужд.

Перед входом в дом две большие прямоугольные клумбы с душистыми цветами и песчаная площадка для игр. От соседнего двора слева – ветеринара Мирного и от расположенной справа маленькой хатки монашки Елены, которую я никогда не видел, участок был отгорожен добротными плетнями. В глубине двора молодые вишневые деревья и несколько грядок, а у заднего плетня баня и огромные акации, на которых гнездилось множество галок.

Рассказывали, что дом был построен и участок огорожен в начале 90-х годов позапрошлого века моим дедом – казаком Евдокимом Васильевичем Кривогузовым. В отличие от большинства станичников он был грамотным, не раз избирался станичным судьей и был уважаем за справедливость. Со своей матерью он хозяйничал на основанном ею еще в 60-е годы XIX века постоялом дворе, располагавшемся наискосок от большого станичного храма на Красной улице, по которой проходила тогда столбовая дорога от Романовского хутора на Ставрополь.

После смерти своей первой жены Евдоким в 1885 г. женился на казачке Елене Васильевне Сломовой. А когда постоялый двор сгорел, подожженный побитым Евдокимом вором, хозяева не стали его восстанавливать, так как у соседнего Романовского хутора появилась станция Кавказская, от которой с 90-х годов строились железные дороги не только на Владикавказ, но и на Ставрополь. Евдоким Васильевич возвел для семьи тот самый дом на Кавказской улице. Умер он сорокалетним в 1894 г. Скорее всего, этому способствовало частое решение им судебных споров и примирение станичников в застолье. Папа не помнил своего отца, но рассказывал, что его мать о своем покойном муже ничего плохого не говорила, только вспоминала, что «девять лет с ним прожила и девяти ден трезвым не видала».