Отец не ожидал всплеска таких чувств. Он не мог успокоить меня словами о преимуществах большой территории. Я долго избегал карт, а потом предпочитал наиболее подробные. Позже различные иллюзии смягчили мое негативное отношение к необъятности Отечества, но я уже никогда не радовался огромности его территории и ее приращениям. В старости детское озарение у карты вспоминается тем чаще, чем больше убеждаюсь в невозможности эффективного в интересах всего населения управления государственным единством конгломерата разнородных территорий.

1930-й оказался годом горьких утрат. Летом дифтерией заболел Виталий5. Меня из детской, где за ним ухаживала мама, отселили в спальню родителей, и болезнь меня миновала. После нескольких тяжелых суток малыш, которого ежедневно навещал врач, пошел на поправку. А ночью я проснулся от его голоса, – он звал маму. Услышал, что родители тоже проснулись. Мама порывалась встать. Но отец удержал ее: врач, мол, сказал, что кризис у Виталия уже прошел, а ты три ночи не спала, лежи. Я хотел, но не решился пойти к нему. Малыш умолк.

Утром я проснулся поздно. Родителей не было видно. Дверь к Виталию была закрыта. Когда я пытался ее открыть, появилась заплаканная мама и остановила меня. «Виталий умер», – сказала она. Позже мне показали его навек уснувшим. Возможно, ночью ему не хватило глотка воды или просто тепла рук мамы. Я еще не понимал необратимости смерти, но мне было очень тяжело и досадно, что сам не встал к нему. О слышанном разговоре родителей в ночь смерти Виталия я никому не рассказывал, но никогда не забывал и постепенно осознавал, как жизненно важна человеку поддержка в критический момент, как необратимо ее отсутствие. Думаю, родители переживали тот случай острее меня и всю жизнь.

Маленький гробик на повозке в сопровождении родителей и близких отвезли в церковь. Тогда я впервые побывал в станичном храме, где отпевали братика. Изумление невиданными одеждами священника, его кадилом и обрядом подавило в церкви другие мои чувства. Но когда гробик с телом зарыли на кладбище, необратимость происшедшего стала еще острее. Понял, что того, что происходит с семенами, которые мама зарывает в грядках, с братиком не случится. Утрату Виталия, только что начавшего принимать участие в моих играх, переживал долго. В это же время у Карповых от дифтерии умерла дочь Ира, которая была на год старше его.

Стремясь заполнить образовавшуюся пустоту, пошел к Вите Кривогузову. Приходил раз и другой, а сестры – Люба и Лена говорили, что его нет. Только потом Мария Стефановна объяснила, что он упал и так ударил голову, что вскоре умер. Смерть стала реальностью непосредственного окружения. Дома пытался имитировать похоронный обряд при погребении найденной у ворот мертвой птички.

За всем этим не сразу заметил, что вокруг происходили и другие перемены. Уже не приходили гости. Не прощаясь, исчезли все Карповы. Оказалось, что и Павла Михайловича в станице уже нет. Тетя Поля еще оставалась, но к нам не ходила, да и мы ее не навещали.

Много позже она рассказывала, что без огласки распродала всю имевшуюся живность. Ее вызывали в сельсовет и требовали сказать, куда делся муж. Она говорила, что оставил ее и уехал неведомо куда. Грозили раскулачить. Чтобы избежать худшего, ей пришлось бросить дом и незаметно покинуть Кавказскую. В станице пустело все больше домов.

Внезапно, не объясняя мне ничего, уехал и отец. Прежнее окружение разваливалось. Особенно тревожило отсутствие папы. Через некоторое время он вернулся на несколько дней и сказал, что продал наш дом на снос, и нам надо готовиться к отъезду. Мне жаль было дома. Не мог вообразить его разрушение, тем более – догадаться, что уже никогда в жизни у меня не будет своего дома. А что обнадеживавший многих ветерок НЭПа сменился буранами коллективизации и индустриализации, я и не подозревал.

Отправиться в поездку было интересно, хотя о ее направлении и цели родители не говорили. С папой, которого проводили до безлюдной станции Гетмановской, отправили багажом большой стол, огромный персидский ковер, сундук с вещами и мамино настольное венецианское зеркало.

Вскоре наступила осень, и настал, помнится, день нашего отъезда к отцу. Туманным утром мама повела меня на кладбище. Там она припала к высокому прочному кресту и объяснила, что под ним похоронен ее отец и мой дедушка Гавриил Петрович. Она плакала у креста. Затем со слезами опустилась на колени у маленького холмика с небольшим крестом – на могиле Виталия. Наведавшись на то кладбище через 70 лет, я нашел большой крест на оказавшейся безымянной могиле Гавриила Петровича и едва заметный заросший травой холмик Виталия неподалеку. Могил Евдокима Васильевича, Елены Васильевны и Ивана Евдокимовича я никогда не видел и разыскать не мог.

В середине дня мама и я с сумками и любимой Анашкой сели в вагон на станции Гетмановской. Поезд помчался мимо перелесков, полей и степей. Я всматривался в окно, надеясь увидеть волка, лису или зайца. Но мне не повезло. Еще засветло мы вышли из вагона на станции Расшеватка. Нас встретил папа.

О причинах, побудивших семью покинуть Кавказскую с отчим домом, родители никогда ничего не говорили. Много позже узнал, что еще в апреле 1930 г. отец по собственному желанию уволился с хорошей должности на сахарном заводе. В июле он уже приступил к работе счетоводом в кредитном товариществе в станице Ново-Александровской. Это значит, что отъезд семьи из Кавказской исподволь готовился еще до смерти Виталия, несмотря на имевшийся дом и то, что в Кавказской или Кропоткине отец мог бы получить лучшую должность. Представляется, что отцу нестерпимо было видеть, как ликвидация НЭПа и развертывание коллективизации уничтожают остатки традиционного уклада в родной станице. Видимо он понял, что зажиточный служащий, оставшийся в стороне от преобразований и известный связями с бежавшими «социально чуждыми», мог запросто стать жертвой непредсказуемых репрессий. Рисковать он не хотел.

Много позже я догадался, что мой отчий дом, как дома многих других, стал жертвой исторических перемен. Как бы то ни было, с отъездом семьи из Кавказской закончилась первая страница моей жизни. Не понимая происходившего, я без страха оказался на ее второй странице.

С платформы небольшой станции Расшеватки папа, взяв мамины сумки, повел нас к снятой им квартире. Шли через примыкавшую к железной дороге рощу. На ее главной аллее меня поразил небольшой, но красивый, отделанный мрамором бассейн. Посредине него стоял мраморный ангелоподобный мальчик и держал большую чашу с множеством трубок, из которых, как объяснил отец, должны бить фонтанчики. Но воды не было. На отделке бассейна, на мальчике и чаше было много дыр и сколов. «От пуль и осколков», – пояснил папа, пробудив у меня интерес к прошлому и фантазию.

Из рощи мы вступили в станицу Ново-Александровскую. Оставили слева широченную улицу, называвшуюся уже известным мне именем Ленина, и пошли по улице, как сказал отец, имени Маркса, революционера. Так я впервые услышал о выдающемся человеке, учению которого потом долго служил. В Кавказской до нашего отъезда таких улиц еще не было.

Пройдя немного, мы оказались у саманного дома под толстой камышовой крышей. Во дворе не было ни бассейна, ни клумб, ни сада. В хозяйственных пристройках имелись только куры да пара овец. Престарелая хозяйка жила одна, видимо давно потеряв мужа и детей.

Сени были теплыми и просторными. В них стояла бочка с водой для всех нужд; хозяйка наполняла ее ведрами из колодца. Здесь же находились многие нужные в быту вещи, и мама на примусе стала готовить нам пищу. Дверь слева вела в комнату хозяйки, а правая – в отведенную нам большую комнату с двумя окнами, обращенными к улице. Она отапливалась небольшой печкой.

Вытянутый двор был со всех сторон огорожен плетнем, с расшатанными воротами и калиткой на улицу. В углу у ворот росло большое дерево, а у заднего плетня имелась сделанная из досок уборная. Но главное – этот плетень был полуразрушен, и через него легко было проникать на заросшее травами пространство вдоль железной дороги с гудевшими телеграфными проводами на столбах.