Через день папа со мной в сопровождении Анашки на подводе доставил на эту квартиру наш домашний скарб, хранившийся на товарном складе станции. Установили стол, сундук, зеркало, повесили ковер, и жизнь наладилась.

В Ново-Александровской родители не принадлежали к зажиточным, и, казалось, «социально чуждых» родственников и знакомых не имели. Разрушение в ней остатков традиционного уклада волновало папу не так сильно, как в родной станице. Он работал по счетной части в различных финансово-торговых учреждениях. Мама преподавала биологию и химию в школе крестьянской молодежи – ШКМ.

Возвращалась мама домой позже папы. Она часто жаловалась на то, что ее включили в комиссию по поиску хлеба – зерна у единоличников, которые голодали, но прятали зерно для посева весной. Как я понял, отчаяние и слезы вызывало у нее голодание детей реквизируемых «кулаков». Она пыталась, но не смогла отказаться от участия в этой комиссии. Отца к такой деятельности не привлекали.

Все дни я проводил дома. Мама оставляла еду, с которой справлялся сам, а обедали все вместе вечерами. При этом наш рацион становилась все скуднее, мне казалось, из-за занятости родителей.

По их просьбе хозяйка приглядывала за мной, но я видел ее редко, знакомиться с окрестностями она не мешала. Из соседей общался только с ребятами примерно моего возраста. В доме справа жила большая многодетная семья. С соседскими детьми я разглядывал проезжавшие товарные и пассажирские поезда, слушал гудение телеграфных проводов, мечтая о поездках. Когда темнело, находил занятия в комнате, разглядывал привезенные из Кавказской детские книжки и ждал родителей. Вечерами они отвечали на мои вопросы и читали мне.

Интересным зрелищем для меня и приятелей было проходившее пару дней состязание молодых казаков в скачках и рубке лозы на большой площади – майдане, оказавшемся против наших окон на противоположной стороне улицы. А однажды цыгане привели к майдану медведя с кольцом в носу. Играли на гармошке, а медведь плясал. Но зрителей было немного.

Как-то случилось, что медведь увернулся от вожатого, проник в наш двор и забрался почти на верхушку дерева у ворот. Он никак не хотел слезать, и на уговоры отвечал ревом. Хозяйка отправила меня и повизгивавшую от страха Анашку в дом и стала ругать цыган. Собралась толпа, подававшая советы цыганам и забавлявшаяся их бессилием. Медведь слез с дерева и повиновался вожатому только вечером, когда, наверное, проголодался.

Однажды отец задержался на работе дольше обычного. Не дождавшись ни его, ни мамы, я оделся и тайком от Анашки и хозяйки вышел из дома. Хотел встретить маму и направился к улице Ленина, из которой она, как я знал, сворачивала на нашу улицу. Было холодно, ветрено и шел мелкий снег. Почти на углу улицы Ленина стоял небольшая мазанка, за которой я укрылся от ветра. Здесь оказалось слышно, что за углом ее топчутся, курят и перебрасываются словами двое.

– Может, она другим путем пойдет, – говорил один.

– Нет, она всегда здесь проходит. Дождемся, я ей все скажу. Поговорим, – угрожающе заявил другой.

– А может, она уже прошла. Ждем впустую, – сказал первый.

Видимо, они ждали уже давно и замерзли. И вдруг я подумал, что они подкарауливают маму. Это очень обеспокоило меня. Стал соображать, как предупредить маму об этой засаде: крикнуть, побежать ей навстречу.

Но через некоторое время, выкурив еще по цигарке, оба казака решили, что поздно, и та, которую они поджидали, уже дома. Они ушли. Я заглянул за угол. Их силуэты удалились к роще.

Заняв их место, через несколько минут увидел маму. Она очень удивилась моей вылазке и была встревожена, не простудился ли я. Мы быстро пришли домой, и она, чтобы я не простудился, растерла меня керосином. Решил не рассказывать ей о засаде и своих догадках, но очень просил возвращаться домой засветло. Меня поддержал и пришедший вскоре папа, задержавшийся из-за подготовки отчета.

В один пасмурный день я выскочил на улицу на крики мужчин и плачь женщин. Наискось на другой стороне улицы ворота двора и двери дома, примыкавшего к майдану, были распахнуты настежь. У ворот стояла запряженная лошадьми подвода с узлами и свертками. Под надзором человека в кожанке с кобурой, милиционера с винтовкой и еще двух, видимо, представителей власти стояли одетые в дорогу угрюмые казаки – пожилой хозяин дома, молодой и подросток. Три укутанные во все свои одежды женщины – хозяйка с родственницами – с плачем и горестными словами пытались поместить в повозку еще некоторые вещи и двух малых детей.

Распорядители отогнали меня, когда я хотел подойти поближе. Других людей на улице не было. Но из-за плетней за происходящим молча наблюдали соседи, в том числе и хозяйка нашей квартиры. Человек в кожанке торопил женщин, которые, крестясь и кланяясь, прощались с домом. Он, кажется, спешил и не желал скопления зевак. По его команде подвода, и все, как я понял, выселяемые – казаки и женщины с детьми на руках – под охраной двинулись в путь и скоро скрылись за перекрестком улицы Маркса с улицей Ленина.

Вечером вернувшиеся родители были подавлены моим рассказом о выселении и никак не разъяснили это происшествие. Мне казалось, что высланные не похожи на врагов, и я жалел их. На следующий день калитка, ворота, двери и ставни окон дома высланных были заколочены досками. На улице все было тихо. Приятели мои считали, что в доме осталось оружие, и хотели его найти. Но мне казалось, что если оно и было, то его нашли и забрали те, кто выселил это семейство.

Через какое-то время ранним холодным, но солнечным утром мое внимание к соседнему двору привлекли сильный запах тогда полузабытого жаркого и возбужденное повизгивание Анашки. За соседским плетнем я увидел потрясшую меня картину. Двор был залит кровью, на бревнах и досках лежали разрубленные туши свиней, коров, овец, лошадей. Все хлевы раскрыты и пусты. На плетне лежал без царапины маленький жеребенок. Кровавый погром! Но тихо, и никого из многолюдной семьи – ни живых, ни мертвых – не видно.

Разглядев все и встревожившись, я побежал будить проспавших утро выходного дня родителей, просить оживить жеребенка. Не веря моему рассказу, они вышли и все увидели сами. Мама горько плакала и сказала, что жеребеночек еще и не родился. Папа был очень расстроен. Мне они ничего не объясняли. Запретили выходить во двор.

Но позже в комнату стали доноситься пьяные крики соседей, стало известно, что они сами порезали свою живность, с горя запили и объелись мяса, чтобы ими выращенное избежало обобществления. Этого я никак не мог уразуметь.

Не думаю, что причиной нашего переселения на другую, северо-западную окраину станицы стал этот случай. Скорее другое: родители хотели поселиться поближе к Чернышевым. До того я даже не знал, что они тоже живут в Ново-Александровке. А оказалось, что наше новое жилище неподалеку от небольшого домика, в котором они квартировали. Теперь тетя Поля и Павел Михайлович проживали в двух маленьких смежных комнатках и работали в конторах, были заняты там целыми днями.

Названия улицы, на которую мы переселились, я не запомнил. Но ее и сейчас, как бы она ни называлась, легко узнать – она перпендикулярна железной дороге и начинается у башни-водокачки, из которой паровозы заправлялись водой. Тогда по ней, заросшей гусиной травой с проторенной не пыльной колеей посредине, редко ездили даже подводы, не говоря уже об автомашинах. И нигде, ни на улицах, ни во дворах не было видно лошадей, коров, мелкого скота, домашних птиц, собак и кошек, и даже ворон. Анашка оказалась единственным домашним животным.

Наша улица была крайней на северо-западе станицы, и дворы ее внешнего ряда домов не были отгорожены от степи. Таким был и наш двор. Но, в отличие от других, в нем имелись кузница, задней стеной отделенная от улицы, перпендикулярная ей приземистая хата и большой высокий дом с крыльцом, стоявший в глубине двора слева от дощатых не запиравшихся ворот. За домом был заросший бурьяном сад, а за ним начиналась степь.