Печальная история: однажды дядя Гена вернулся домой в Воронеж раньше времени и банально застал жену в объятиях любовника. Недолго думая вынул из-под ванны топор и порешил обоих. Сильно не буйствовал, тюкнул пару раз обушком в темя – и делу конец. Обрубил рога, чтоб не ветвились. Собрал вещички, покурил, сидя на колченогом табурете у окна, и укатил к сестре в Семипалатинск ближайшим скорым поездом.

Через пару месяцев, почувствовав нездоровый интерес к своей персоне со стороны казахского РОВД, за коим маячило неотвратимое «бралово», дядя Гена таким же скорым поездом убыл в Москву. Там он предстал перед Самцом с Вероникой, исповедался, покаялся в грехе и попросил убежища. Супруги остригли дядю Гену наголо, экипировали новыми большими очками, демократичной неприметной одеждой так называемой «православной» моды и отправили плотничать на Истру.

Существуют люди особой породы – незаметные в толпе. Вроде и ощущаешь человека рядом, а взгляду зацепиться не за что – хоть в костюм от Армани его ряди, хоть в костюм индейского вождя, хоть в тряпье с дворовой помойки. Быть незаметным – это искусство, которому специально обучают сотрудников элитных спецслужб, а дяде Гене сей талант был дарован, что называется, от Бога. Ни сотрудникам милиции, ни рядовым обывателям, ни даже дворовым и породистым домашним собакам – решительно никому до дяди Гены не было дела. Сколько ему лет, тоже враз не определишь. Иногда он выглядел на сорок, а иногда на полновесных шестьдесят.

– Ангел хуев, – ласково говорила про него Вероника. – Кому захочет – во плоти себя явит, кому нет – серой тучкой мимо прошмыгнет.

Работал и жил дядя Гена в семье Вероники, как сказывают в народе, за харчи. Летом трудился на даче, зимой обитал в просторной трехкомнатной квартире у станции метро «Войковская», в одной комнате с Андрюшей, выполняя всевозможную работу по дому. Стирал, убирал, готовил. Иногда подрабатывал в Вероникином видеосалоне недалеко от дома. Денег дяде Гене давали иногда только на вино. Он скромно приобретал бутылку портвейна, употреблял ее без особого фанатизма и пел Андрюше вместо колыбельных грустные каторжанские песни, а порой придумывал веселые сказки с легким уклоном в восточную философию…

– Здравствуй, хозяин, – поздоровался с Самцом Арсений. – Кто эти странные дамы? – кивнул он на незнакомых женщин, активно жестикулирующих возле бани.

– Дальние родственницы Артемова, из Сибири откуда-то, – ответил Самец, – приехали в Москву судьбу свою устраивать. Знаю про них мало. Та, что постарше и повыше, – малярша, а та, что моложе, ничего не говорит, да и не слышит, по-моему, тоже. Но хороша, чертовка… Ладно, придумаем что-нибудь, а то они у себя там с голодухи помрут. Маляршу, кстати, собираюсь у себя дома припахать. Мы ремонт как раз затеяли. Плитку в ванне поменять пора, еще кой-чего по мелочи. Дядя Гена как раз сейчас подготовкой занимается.

По словам Вероники, мужа с Артемовым связывали давние и нынешние темные дела. Хороводились они давно, были друзьями по жизни и партнерами по бизнесу. Арсений всегда удивлялся, какой у военного человека может быть бизнес, кроме как Родину защищать, однако лишних вопросов Самцу не задавал. Да и Артемову, постоянному гостю на совместных кутежах, тоже. Зачем? Меньше знаешь – крепче спишь. У мужиков свои дела, возможно даже криминальные, и коль они своими секретами не делятся, следовательно, их и знать ни к чему…

Кивком головы Арсений поздоровался с Артемовым. Тот в знак приветствия помахал ему ластами.

Из песочницы не торопясь выбрался Андрюша, степенно подошел, разместился на коленях Арсения и вежливо поздоровался:

– Здравствуй, дядя Арсик. Ты мне что в подарок привез?

– «Феррари» 1963 года, – ответил дядя и вручил малышу модель масштаба 1: 43, купленную во время последнего заграничного вояжа в Германию.

Мальчишка давно собирал автомобили, его коллекция насчитывала более двадцати разнообразных красочных экземпляров.

«Еще один коллекционер», – пронеслось в голове у Арсения.

– Prachtig, великолепно! – восхитился на двух языках вундеркинд и убежал с подарком в песочницу.

– А это тебе. – Арсений вручил Самцу пачку долларов. – Спасибо.

– Пятьдесят листов, – пересчитал деньги Самец. – Благодарю, что не забываешь. Молоток. Когда опять едешь?

– Не знаю. Решил тут другими делами заняться. Надоело. Кстати, ты плиточников уже нашел?

– Да есть там какой-то у Вероники, а что?

– Давай я сделаю?

– Ты? Ну, смотри. Дело твое. Но если накосячишь, добра не жди, хоть ты и родня. Пошли за стол, уже все готово.

Самец похлопал Арсения по спине, и они пошли в дом.

Семья Вероники всегда веселилась с размахом, во всю широту русской души. «Самцы гуляют», – говорили жители дачного поселка Академический, прикрывая окна с целью приглушить грохот охотничьего ружья, из которого гости, пребывая в состоянии крайнего безрассудства, по традиции расстреливали пустые бутылки, а иногда и подбрасываемую в воздух посуду. Именно под эти традиционные залпы, дребезг расстреливаемых мишеней и песни про камыш Арсений заснул. До этого он всласть повеселился с гостями и лихо сплясал мазурку с высокой дамой, которая представилась Джулией. (В отличие от глухонемой родственницы, она прекрасно слышала, а говорила порою даже слишком много.) После мазурки Арсений впал в депрессию, выпил в одиночестве под кустом смородины, побеседовал с утятами, отматерил не по делу Артемова, поплакал за баней. Вроде очнулся на втором этаже дачи и тут же отключился в тревожных предчувствиях и легких судорогах. Похоже, сказывалась и усталость, и травма головы, и буйная пьянка с доктором Шкатуло. Проспал до утра – на удивление без всяких тревожных и дурных сновидений…

Сознание упиралось в какую-то бетонную стену, в разбухшей, отвердевшей голове орудовало железным ломом, в пересохшем рту тяжко ворочался мешкотный язык. Бок согревало нечто живое и теплое. Арсений повернулся и уткнулся носом в монументальный, обтянутый белой футболкой божественной формы бюст, показавшийся смутно знакомым.

– Джульетта, – констатировал он.

– Джулия, – сладко потянувшись, отозвалась теплая особа. – Похмеляться будешь?

– А есть чем?

– Навалом, – быстро отреагировала Джулия и убежала вниз.

– Где все? – спросил горе-кутила, когда она вернулась со стаканом коричневого пойла в руках. – Сколько времени?

– Уже два. Уехали все, а меня Вероника за тобой присмотреть попросила, чтобы ты тут ненароком не угас.

– Что это? – поинтересовался Арсений, принимая из ее рук стакан.

– «Чивас Ригал». Восемнадцать лет в бочке. Сестра специально для тебя оставила.

– Неплохо, – решил Арсений и влил в себя совершеннолетний вискарь. У эстетки Вероники всегда был хороший вкус и нескончаемые запасы ее любимого напитка. Содержимое стакана ласково обожгло эпигастральную область, будто ангелочек голыми пяточками пробежал, припустилось вниз, замурлыкало по пустым кишкам. В голове значительно посветлело.

Арсений любил ее два дня, настойчиво и бессмысленно. На третий день решил, что с пьянством пора завязывать. И с любовью тоже. В голове застряли отрывочные эпизоды: неудачный поход за грибами, прогулки по берегу озера, где Арсений все время падал и бился головой о сучья деревьев, а также песня «В лунном сиянии снег серебрится…» в исполнении дуэта Джулии с деревенским балалаечником Никодимом. Арсений счел, что для выхода из пьянства нужен абсорбент, а лучшего поглотителя алкогольных токсинов, нежели парное молоко, в природе не существует… Вот они и пошли туда, где была корова, – к бабе Наташе, супруге популярного скомороха-менестреля, известного всей округе. Никодим угостил похмельного страдальца каким-то настоянным на прополисе зельем собственного изготовления, уселся с Джулией на лавочку и принялся распевать песни под виртуозный аккомпанемент старенькой желтой балалайки, зажатой между колен. Арсений прилег рядом, уснул на теплых коленках своей дачной возлюбленной и очнулся лишь на следующее утро на даче кузины.