Хотя бывает и наоборот… И монастырская (околомонастырская) жизнь таит в себе множество опасностей. Случается, просто калечит… Бывает, и убивает…
…А вообще-то все мы, странники, очарованные и разочарованные, обыкновенно и сами не очень знаем, зачем, как, почему и отчего оказываемся в том или и ном месте времени и пространства. От каких поворотов чувства, мысли, судьбы, обстоятельств. Просто летим, куда ветер дует, плывем, куда несет волна или течение, тащимся, куда тащит…
А как хорошо все начиналось!
И у Вячеслава тоже. В армии он служил где-то на Памире. Очень высоко в горах. Пограничником. Любил вспоминать про это. Потом жил возле Питера. В Сосновом бору. На атомной станции работал. Техником. Была у него там жена и дочь…
А теперь вот идет он по свету из монастыря в монастырь.
Из Свято-Введенского в Покрове, я после слышал, его вскоре тоже выгнали.
А тогда он не унывал. О странствиях своих рассказывал весело и не зло. Что-то врал, конечно. О чем-то молчал. Разумеется, хвастал. Мне тогда это все было удивительно и даже казалось прекрасным…
Между прочим, Слава утверждал, что его прадед по матери был епископом, и что он тоже непременно когда-нибудь будет епископом…
Все может быть. Правда, «Символа веры» он тогда, на четвертом уже десятке лет совсем не знал, и «Отче наш» нетвердо… Но разве он в этом виноват?
А как хорошо все начиналось!
У моей знакомой медсестры Любы есть подруга.
Год назад она нешуточно заболела. Ей поставили диагноз. Страшный и неутешительный. Когда узнала, она все свои вещи, всю одежду в срочном порядке раздала…
Но пока, слава Богу, вопреки диагнозу, жива. И неплохо себя чувствует.
Только теперь ей совершенно не во что одеться. Все раздала.
Сейчас мороз -15 -20 градусов, а она ходит в плаще и туфлях или в очень тонких («осенних») сапогах. Ко всему, она дама крупная, и необходимого размера ей нелегко что-нибудь на себя подобрать.
Но ведь это теперь просто смешно, правда?
Теперь, когда диагноз «не исполнился». К тому же подруга медсестра Люба ей непременно поможет, срочно добудет где-нибудь все необходимые тряпки…
А как хорошо все начиналось!
В Св. Введенском монастыре был обычай каждый вечер обходить остров с иконой. Иногда ходили порядочным числом, благословляя иконой всех, и нас, «трудников», сидящих на «курительной» лавке у нашего отдельного корпуса тоже. Тогда мы все вставали с лавки, прятали за спину горящие папиросы, крестились на иконы и кланялись.
А иногда шествие состояло из одной только старушки, за которой шли две-три маленькие, дошкольные девочки. Но всегда, независимо от числа женщин, за ними шла хотя бы одна кошка.
Кошачьи вообще почему-то очень любят крестные ходы. Однажды в Боровске на Светлой седмице два кота даже подрались – за свое место в процессии.
А как хорошо все начиналось!
В Св. Екатерининском монастыре в Суханово (г. Видное) благочинным был иеромонах Иоанн, довольно еще молодой человек.
В отсутствие настоятеля, епископа Видновского Тихона, ему вменено было в обязанность после обеда, перед началом работы произносить напутственное слово.
О. Иоанн очень любил и умел работать и служить в храме любил, но назидательное говорить не любил и при всякой возможности уклонялся, но послушание у нас «паче поста и молитвы», паче того и другого, паче много чего, и о. Иоанн иногда говорил это положенное «слово».
И до и после я много слышал и читал и напутственных, и разных, и замечательных, и всяких «слов», но лучше того, что я услышал однажды от о. Иоанна, я едва ли вспомню:
– Ну, что я могу сказать?.. Молиться и трудиться… Трудиться и молиться… И… – О. Иоанн помолчал… – И… И не обижайте друг друга… Всем трудно… Тяжести друг друга носите…
Кто-то улыбнулся, кто-то поправил, и о. Иоанн улыбнулся тоже и поправился:
– Тяготы, конечно, тяготы… Тяготы друг друга носите…
Будь я не так жестокосерд, я б, может быть, прослезился тогда от этих простых и честных слов.
Тем более, про несение тяжестей было как нельзя более своевременно: нам случалось там и очень большие камни, и много всего другого еще более тяжелого перетаскивать, откапывать и закапывать, разбирать и складывать.
Конечно, о. Иоанн, не только эти и прежде всего не эти тяжести имел ввиду, но я был так тогда своей личной душевной болью и скорбью полон, что все чужие несчастья и эти самые тяжести (которые суть «тяготы друг друга») казались мне совершенными пустяками… Мне б, думал я (дурак!), их заботы…
А как хорошо все начиналось!
Выпал снег. Сразу стало легко и красиво. И работа выпала нам всем в тот день легкая и радостная.
В монастыре тогда была еще свалка строительного мусора, и в тот день мы убирали и грузили металлолом. Железо вообще приятно грузить и сравнительно легко: оно не камни и, тем более, не мешки.
Но главное: что мы грузили!
Сколько радости было сдавать это в переплавку!
Это было радостней, может быть, чем, если б мы мечи на орала перековывали…
Примерно три четверти лома были большие железные решетки. Обычные на вид, сваренные из прутка, уголка, полосы, похожие на какие-нибудь самодельные двери, каких на каждом заводе сколько угодно встречается.
Но это было совсем другое. Это были настоящие тюремные решетки, оставшиеся от прежних хозяев.
Когда-то, а, в сущности, не так уж и давно, в монастыре располагалась Сухановская особая тюрьма МВД.
Даже, когда монастырь вернули церкви, и в храме уже шли службы, местные жители все еще просто боялись заходить внутрь…
… Один из братских корпусов и сейчас называется «бериевским», а в трапезной в цементном полу видны были срезы железных труб – ножек намертво залитых в бетон железных табуретов, там допрашивали…
С воодушевлением и восторгом я кидал гнусное железо в кузов 130-го ЗИЛ’а.
Туда их! Вон! В печь! В переплавку!
Наверно, я слишком несдержанно радовался. Или рано радовался.
Совсем немного времени спустя, оставив монастырь, я побывал в «обезьяннике» за очень похожей решеткой…
Не все переплавили.
Больше того: много еще новых навыдумывали и наделали…
… Когда меня везли в милицейской машине, был поздний вечер, горели фонари. И тяжелый, большой, мокрый, совсем не московский, а какой-то южный выпал в тот вечер снег, и ветки деревьев в снегу были красивы, как пальмы, даже лучше, и я смотрел, смотрел на них с жадностью. Старался запомнить. Что бы ни было со мной дальше, я должен сохранить, не забыть эту красоту, она согреет, она утешит меня всегда… Обыкновенные городские деревья в снегу. На нешироких улицах. Вечером. В свете фонарей.
… А ночью резко похолодало. Градусов до десяти. И засыпанным снегом деревьям, схваченным вдруг льдом, было, наверно, больно, ветки гнулись и ломались…
Рядом со мной в обезьяннике умирал бездомный. Похоже, действительно умирал. Похоже, было на воспаление легких.
Он пытался все же улечься на узкой лавке. Я положил ему под голову свою шапку, стал стучать в дверь. Неотложку, к моему удивлению, охотно вызвали. Фельдшер с блестящим чемоданчиком подошел к решетке, ему открыли.
Обернувшись, он спросил сержанта:
– Документы есть? (Т.е., у лежащего) … – Нет?– Фельдшер развернулся. – До свидания…
… Для меня, однако, тогда все обошлось: выпустили.
Следователь умный попался. Решил не занимать драгоценную зарешеченную площадь всякими пустяками…Или «установка» была такая… Не занимать попусту драгоценную зарешеченную площадь…
А как хорошо все начиналось!
Многого я не знал, был глух и нем, патологически самовлюблен.
В Св. Екатерининском монастыре я не жил. Даже не переночевал ни разу.
Видел мельком, когда искал кого-то, что койки в «кельях» у них там по большей части двуярусные. Мне, дураку, это даже понравилось. Показалось уютно …
