До половины дня… Да, нет не до половины, больше, часов до четырех Тюленев наслаждался сытостью. Потом он стал от нее страдать. Ну, страдать – это, пожалуй, сильно сказано… Скорее, недомогать, томиться… Скучать… Да, скучать. Стал скучать от сытости. Все же зашел в кафе. Съел половину хачапури с сыром, над второй половиной задумался.

Вспомнил почему-то как он в первый раз в жизни попробовал эту самую штуку, которая называется хачапури с сыром…

Это было в Ленинграде, в Питере. Были белые ночи…

Почему-то (собственно, понятно почему) когда Питер назывался Ленинградом, его принято было называть Питером, теперь, когда его снова провозгласили Санкт-Петербургом, понятней стало имя Ленинград… Тем более, с Лениным (с Лысым) имя города давно уже потеряло всякую связь…

Да, и что, в сущности, теперь Ленин?

Просто исторический персонаж. Где-то на полпути от Герострата до Наполеона… Первого ли? Третьего ли?..

А для кого-то и теперь идол (идеал) или пугало… Что, на самом, деле одно и то же…

Да, и не в Питере это было… В Разливе. То есть, в Питере-Ленинграде хачапури с сыром куплено было, а попробовано уже в Разливе, после купания и плавания в веселой зеленоватой воде…

В том самом Разливе, где пресловутый лысый Ленин в легендарном шалаше прятался от властей в качестве иностранного агента- шпиона…

Кафе было «летнее», и, хотя была уже осень, столики стояли на улице. У входа висело объявление, отпечатанное на принтере:

«На територии кофе жевотных кармить заприщаеться»

На невысокой каменной оградке лежала большая серая кошка. Другая, подобная ей, чуть поменьше ростом, ходила между столиков.

Тюленев позвал ее и стал понемногу давать кусочки оставшейся половины хачапури. Кошка кушала. Появилась кафешница, стала над Тюленевым:

– Вы что? Читать не умеете? Написано ведь: «Животных не кормить!»

– Да, я животных и не кормлю…

– А это что такое?.. Брысь!

Тюленев хотел задержать кошку, но она сделала вид, что испугалась и ушла.

А Тюленев продолжал свое:

– Да, разве это животное?.. Это кошка.

В самом деле! Разве кошка – животное?

Животные это – собака, лошадь, корова, корова, свинья, я, лягушка… Мышь, черепаха, верблюд… Змея, наконец… А кошка это совсем другое. Кошка, она и есть кошка…

2

На литургии Тюленев неодолимо дремал. Ночью он не больше получаса спал: «Думал».

И теперь в голову ему проникали всякие ненужные, глупые мысли.

Впереди, вправо стоял высокий плотный мужик в джинсах. Слева – тоже в джинсах, и еще в джинсах…

Пели «Святый Боже…», а Тюленев «думал» (невольно, конечно, просто всякая ненужная и несвоевременная чепуха неодолимо лезла в голову): «Да… Одежда много говорит о человеке… Теперь, когда всяких тряпок полно, и никакого дефицита нет, все нормальные люди ходят непременно в джинсах… Разве может в наше время нормальный человек другие штаны носить… Джинсы выдумали в Америке…»

Во время Херувимской Тюленев строил планы на будущее…

Дальше – хуже… Он думал, какой он хороший, и какие все вокруг хорошие, и как ему трудно живется… И всем тоже…

Тюленев то боролся с этой залезающей в голову несвоевременной чепухой, то забывал бороться, полузасыпая… И все равно было хорошо, радостно: Храм, служба, литургия…

Строй церковной службы все же пробивался сквозь бред…

«А как теперь устроена вентиляция в Соборе?.. Храм-то летний, но служат ведь и зимой?..»

Все же удивительно и даже пугает: такие недлинные вроде молитвы, а сколько чужого и ненужного, сколько разных, длинных самолюбивых и не слишком умных мыслей успевают пронестись в голове, пока их читают… И даже если сам про себя за хором слова повторяешь, и даже если со всеми поешь…

И все равно, Слава Богу!.. Все хорошо… А это…

А это всегда одно: «или стоящу ми на молитве ум мой о лукавствии мира сего подвижеся…»

3

Вечером ужасно захотелось вдруг пить и гулять.

Знал, конечно, не стоило, но ужасно захотелось. Тем более, дождь шел, и густой туман стоял над выпавшим минувшей ночью первым снегом, который теперь таял. Самое время пить и гулять.

… И встретить ту женщину, большую и прекрасную, похожую на крокодилу. На добрую крокодилку из детской сказки… М. б., на ту самую плачущую по потерявшемся в Питере муже крокодилицу из страшной сказки К. Чуковского… М. б., на ее сестру… На младшую сестру, разумеется.

… Ну, и что, что она хищная… Зато добрая. Тем более, я и сам зверь…

Не случилось. Помешали. Позвонили по телефону. Пришлось долго разговаривать, потом самому звонить… И такая дребедень была до самой ночи.

4

Добрую крокодильскую самку он встретил на другой день. Только никакого не было желания пить и гулять. Было состояние трезвости, ясности…

То есть, никакой, конечно, трезвости и ясности не было, а прямо наоборот: было торжество целеустремленности, многозаботности и всяческой суеты.

А она была красивая… Большая… Правда, в очках… Ну, и что, что в очках. Зато добрая… Ну, не очень молодая… Так я ведь и сам не очень… А она уж, во всяком случае, моложе меня…

Схватить бы ее, обнять бы ее…

Куды там… Нельзя… Нет… Люди кругом… Не поймут…

А что-то говорить, что-то объяснять, ухаживать… Говорить…

Нет. Разговаривать Тюленев не мог. Не умел, не любил. Ни сил для этого не было, ни времени. Говорить… Нет. Что угодно, только не это. Только не говорить… Говорить – это непосильно… Трудней, может быть, только слушать…

Так, ни более близкого знакомства, ни чего другого с доброй крокодилкой у него тогда не вышло. Жаль, конечно… Хищная, добрая продавщица в продмаге на окраине… Кто-то кроме Тюленева ее пожалеет… А он ведь даже и не знал точно, как ее звали по-настоящему… Аня, кажется…

А на другой день он уехал. На Родину, домой. В маленький городок Пергаментово.

5

Тюленев гулял. Хорошо гулял. Весело. И деньги у него были. Заработал.

Тюленев был художник.

Хорошо быть художником.

Богатая творческая натура.

Тюленев был художник-монументалист. Даже скульптор. А это ведь ни какая-нибудь графика, которую, как бы она ни была хороша, неизвестно где складывать, или живопись маслом, которой теперь столько стало, что под нее, несмотря на весь наш недавний «строительный бум», никаких стен не хватает…

Теперь вот он сделал памятник. Получил деньги. Большие. Страшно сказать, сколько… И гулял.

В кабаках, даже в провинциальных, даже в Пергаментово, ему было, конечно, противненько.

Не любил он этих всяких кабаков с электрической музыкой и играющими огнями. Нет у нас культуры «кабацко-кафейной» жизни и ее там прожигания. Утрачена. Никакой там свободы нет, ни общения человеческого. Это в каких-нибудь других странах… У нас хамство преобладает. И хвастовство, и шум…

Но ведь это только когда с улицы заходишь противно, а стоит немного выпить – и привыкаешь. Будто все так и надо.

И все равно он этого не очень любил: как-то все жадно и напоказ. Оскорбляло эстетический вкус. Да, и просто по-человечески…

И он гулял по улицам своего маленького городка. Пил, гулял, смотрел то в небо, то под ноги…

Или к Лизе ходил. К натурщице…

Счастливая она была баба. В смысле душевных качеств и устроения.

Красивая, умная, не злая… И даже «с образованием». До того, как пойти в натурщицы, она успела в Казани университет кончить. Исторический факультет.

Но ни красота, ни ум, ни образование, ни работа натурщицей не мешали ей оставаться живой и простой.