Все это, однако, сделало Джона Гонтского еще более непопулярным. Правитель Англии вместо своего быстро стареющего отца, претендент на Кастильский трон, герцог Ланкастера и самый богатый человек в королевстве, оказалось, что после смерти брата он претендует на наследование престола. Хотя в Рождество девятилетний сын Черного Принца Ричард Бордосский был формально признан наследником престола и пожалован титулами своего отца – принца Уэльского, герцога Корнуолла и графа Честера, недоверие народа не было успокоено. Несколько недель спустя оно вылилось в события перед собором Св. Павла, где церковный суд присяжных, состоящий из его оппонентов епископов, допрашивал по обвинению в ереси протеже герцога по имени Джон Уиклиф, доктора и лектора Оксфордского университета, чьи радикальные взгляды на церковную реформу и возвращение к апостольской бедности вызвали нападки со стороны Уильяма Викенгемского и его прелатов. Когда в попытке повлиять на ход процесса и внушить лондонским подмастерьям благоговейный страх, Ланкастер и его новый граф маршал лорд Перси попытались применить свою власть в пределах городских стен, они были вынуждены спасаться бегством через реку и прятаться в маноре принца Уэльского Кеннингтон из-за бешеного взрыва жестокости лондонской толпы. В то же время подмастерья подожгли Маршалси и попытались разграбить резиденцию Ланкастера Савой. И хотя с помощью тенденциозно подобранного парламента под председательством своего сенешаля герцог мог восстановить свои позиции и отомстить лондонцам, в его северных владениях его власть зависела только от продолжительности жизни короля.

21 июня 1377 года выживший из ума старик с длинной белой бородой, брошенный своими слугами и ограбленный своей преданной любовницей, Эдуард III умер после полувекового пребывания на троне. Его смерть обозначила конец эпохи, ибо он был рожден всего лишь через несколько лет после смерти своего деда Эдуарда I, который сам был правнуком первого Плантагенета. На последнем этапе своего царствования, по словам историка XVII века, «он увидел все свои великие приобретения, добытые так дорого, таким тяжелым трудом и пролитой кровью, ускользнувшими от него». Еще до того, как его тело могло быть погребено в Вестминстерском аббатстве рядом с остальными, разразилась война с Францией и французы высадились в Райе.

Проблема, с которой столкнулась Англия в конце царствования Эдуарда III, носила моральный характер. На нее обрушилась череда катастроф: поражение в войне, потеря завоеванных территорий, смерть принцев. Урожаи упали, цены на шерсть резко снизились, эпидемия чумы вернулась в четвертый раз. Правители государства обвиняли друг друга в измене и присвоении общественных земель, и, хотя дворцы сияли богатством, бедняки стонали под гнетом налогов. Теперь, имея ребенка на троне, снова разразилась война, и французы приближались к Англии, находясь на подступах к ней, сжигая ее корабли и порты и угрожая вторжением.

Этому могло быть только одно объяснение. Королевство нарушило заповеди Господни и страдало в наказание. Ибо средневековый человек верил, что Божественное правосудие правит миром и что рано или поздно каждое нарушение его будет наказано. Мысль об этом захватила каждого, от короля до последнего крестьянина. Истинные звери в воняющих городских alsatias, объявленные вне закона в лесах, наемники, когда они убивали, жгли и грабили в соответствии со своей жестокой профессией не могли избежать его настойчивых, беспокоящих напоминаний.

Господь повелел людям жить в гармонии с Божественным порядком; задачей же тех, кто правит, было следить за соблюдением этого порядка. Функция короля как высшего судьи покоилась на этом тезисе; его судьи, хотя теперь и не священники, носили, как и теперь, духовное одеяние[426]. Правитель, который не справился с осуществлением правосудия, являлся тираном, тем, чья гордыня, скупость или амбициозность ввергли его королевство в несчастья, которые последовали за нарушением Божественного порядка, – вот что епископ Рочестерский Брайтон, читая проповедь перед молодым королем в соборе Св. Павла в день его коронации, назвал «открытой местью Господа; избиение могущественных, голод, смерть, штормы и ветры, не считая внутренних усобиц и войн».

Чтобы определить справедливость – justitia или правоту – средневековый человек обращался к церкви. Религия пронизывала любое политическое действие. Когда король выпускал статут «по просьбе своих Общин и по их ходатайству», в преамбуле говорилось, что статут выпускался «во славу и к удовлетворению Господа, для исправления тяжких правонарушений и притеснений, от которых страдают люди, и для облегчения их состояния»[427]. Когда Общины обсуждали состояние королевства в «добром» парламенте, они сидели в зале для собрания каноников Вестминстерского аббатства подобно монахам в кругу, тогда как каждый оратор начинал свою речь с аналоя словами «Jube Domine benedicere» – «Тебя, Господи, славим» – и заканчивал ее одной и той же знакомой по литургии фразой «Tu, autem, Domine, Miserere nobis» – «Господи, помилуй нас». А когда спикер палаты вступал в должность он провозглашал, что будет исполнять их «из почтения к Господу».

При этом Церковь существовала для того чтобы учить людей, как жить по справедливости, но было совершенно очевидно, что это именно то, чего не выполняли так много ее министров. Она не стояла над миром, как хотели святые; она являлась частью его. Так как каждое мирское деяние совершалось с именем Христа и с благословения церкви, получалось, что христианство стало истинно мирской религией. Чем богаче становилось общество и чем больше людей обогащалось, тем более материально настроенной становилась и Церковь. Официальное христианство превратилось в гигантское крупное предпринимательство. Именно оно сделало существование богаче и полнее, поощряло художественные и интеллектуальные достижения, и, во времена, когда жизнь была суровой и опасной, а смерть – постоянным гостем, внушала миллионам чувство надежды и защищенности. При этом многие, если не большинство из тех, кто служил церкви, были простыми мужчинами и женщинами, без особого чувства призвания вступавшие в нее, потому что священничество являлось единственной профессией, предлагавшей продвижение для всех, кто не являлся воином, землевладельцем или купцом. Служение Церкви было дорогой к богатству, власти и высокому положению, а также к любому просвещению и знанию.

Обычный клирик и мирянин рассматривал драму жизни Христа, смерть и воскрешение, абсолютно не подвергавшихся сомнению, скорее, как удивительную историю успеха, в чью честь и была придумана вся эта блестящая доктрина средневековой религии, нежели как способ достижения духовных целей. Великолепные церкви и их сокровища, процессии, мистерии и захватывающие обряды, знакомая компания ангелов-хранителей и святых, готовых помочь всем тем, кто умилостивит их, и Святая Церковь лично, следящая за духовными успехами человека подобно мудрому и дальновидному банкиру, наблюдающему за ценными бумагами своих клиентов, – все это было предназначено для его обогащения. И основываясь на принципе, что те, кого следует наделить прежде всего, – это богатые и успешные в делах люди, «собственники», кому Церковь больше всего и предлагала.

Ибо хотя вступление в ряды священничества было открыто для всех, и даже для сына последнего крестьянина, если его господин жаловал вознаграждение, мог вознести его, с необходимым участием и патронажем, на блестящую вершину его профессии, образовывалась непреодолимая пропасть между избранными и общей массой простых клириков. Обязан ли был удачливый претендент своим успехом рождению или аристократическим связям, или его таланты сделали его известным власть имущим, хотя сам он был низкого происхождения и имел темное прошлое, выбор правильной церковной бенефиции мог дать ему возможность платить за свое образование и обеспечить ему комфортабельную или даже роскошную жизнь. Поскольку до настоящего времени это обеспечивало финансовую независимость талантливым людям, система имела много положительных сторон и привлекала выдающиеся таланты к служению церкви и государству. Но она несла в себе и тяжкие злоупотребления. Лорды и богатые землевладельцы, имевшие младших сыновей, непригодных к военному делу или склонных к церковному служению, могли представлять их на приход еще до того, как они достигли совершеннолетия; брат графа Глостера в царствование Эдуарда I, который вступил в церковные ряды, таким образом скопил в процессе своей далекой от благочестия карьеры не менее чем 24 бенефиции, в дополнение к высоким должностям в двух монастырях и трех других коллегиях и соборах.