Отец тоже был занят. Ловил мародеров и тех немногих виталийцев, что сумели удрать. Вел допросы. Единственный, кому он не задал ни единого вопроса, был сам Митя, легкомысленно списавший отцовское молчание на ссору, и… радовался еще, дурак! Только сейчас, поймав напряженный отцовский взгляд, Митя задумался. Его отец. Мастер допросов. Способный вывести на чистую воду хоть Великого Князя, хоть мазурика… Запутать в собственных словах, подловить на неточностях, узнать скрытое, просто сличив допросы сообщников и свидетелей…

Как много за этот месяц отец успел узнать и понять? И о чем – догадаться?

Митя истово, от всего сердца взмолился, чтоб отцу было не до него! Пусть отец думает о долге, о службе, о чем угодно – но только не о нем! И тут же с ужасом понял: безнадежно! От разоблачения его спасало то, что другие жители города видели только свой, маленький кусочек произошедшего. И лишь к отцу в руки неизбежно должны были сойтись все нити. Площадь. Сын на площади. Мертвецы восстают на площади.

И тогда совсем по-другому выглядит прошедшие полтора месяца и каменное отцовское молчание!

Митя прикусил щеку изнутри – ему понадобилась вся воспитанная салонами Петербурга выдержка, чтоб не кинуться к отцу, не вцепиться обеими руками в лацканы его сюртука и не заорать: «Что ты знаешь? Что ты об этом думаешь? Что ты думаешь… обо мне?»

– Что ж… – Негромкий голос отца разбил воцарившееся в комнате молчание. Он оценивающе поглядел на Митю, затем на Урусова и криво улыбнулся: – Я рад, что у сына есть товарищи, тем паче – боевые. Развлекайтесь… – коротко кивнул, повернулся на каблуках и вышел.

– Митя… Успокойтесь. – с принужденным смешком сказал Урусов. – Вы в лице переменились…

Митя бросил быстрый взгляд в зеркало над камином: из круглого стекла на него пялилась рожа скелета с горящими в пустых глазницах огнями.

Он рвано выдохнул, закрывая лицо руками:

– Как думаете… отец видел?

– Не слепой же он, право слово! – одновременно с досадой и сочувствием буркнул княжич.

Митя сдавленно застонал.

– Мы идем? Или предпочтете отложить?

Митя медленно отвел ладони от лица. Выпрямился до хруста в спине. И гордо задрал подбородок:

– Конечно же, идем!

Все же сегодня – самый важный день его жизни! Ничто его не остановит! И он решительно направился к выходу.

– Спасибо, милая. – Урусов улыбнулся, принимая шляпу и трость у Маняши.

Горничная повернулась подать Мите его вещи, и тут вынырнувшая невесть откуда Леська аккуратно отодвинула Маняшу бедром и протянула Мите его шляпу и перчатки. С реверансом. Таким почтительным, таким трепетным, что это уже выглядело форменным издевательством! И где только научилась?

Урусов тонко усмехнулся, а Митя почувствовал, как его щекам становится жарко. Одарил Леську яростным взглядом – проклятая девка только безмятежно улыбнулась! – и ринулся вон.

– Берегись, паныч!

Истошный вопль донесся откуда-то сверху, Митя дернулся в сторону…

Его поймали за рукав и рванули в другую. Рядом, у самого уха, натужно ухнуло, тугой удар воздуха толкнул в лицо, а земля дрогнула.

Митя судорожно закашлялся, ладонью разгоняя взметнувшееся облако серой уличной и золотистой древесной пыли. В дюйме от носков его ботинок лежала рухнувшая с высоты укладка досок.

– Ах ты ж бестолочь безрукая! Я кому сказал крепить, кому сказал!

Наверху строительных лесов, покрывающих фасад новехонького доходного дома ни много ни мало в четыре этажа, пожилой мастеровой доской охаживал своего подручного. Парень закрывался от ударов и пронзительно верещал:

– Крепил я, дядька, как Бог свят! Знать не знаю, как оно развязалось!

А еще выше, в безоблачном осеннем небе парил крылатый силуэт, слишком крупный даже для самой большой птицы. Ее сложно было разглядеть против солнца, но Мите и не нужно было: он и так знал, кто она – та, что ждет и наблюдает.

Оставалось надеяться, что она хотя бы не станет вмешиваться сама, как и обещала.

– Митя, вы как? – встревоженно заглянул ему в лицо Урусов.

– Благодарю вас, Петр Николаевич, если б не вы… – Митя постарался улыбнуться как можно беспечнее.

– Пустое… – Урусов запрокинул голову, грозя парочке на лесах. – Вот я вас в участок!

– Простите дурака, баре, не хотел он! – бесстрашно перевесившись вниз, проорал старший.

– Не хотел… простите… – вторым голосом поддержал молодой, утирая капающую из разбитого гневным дядькой носа кровь.

– Пусть их, Петр Николаевич! – Митя оглянулся на оставшийся за спиной особняк – не выглядывает ли Антипка или Леська. Дверь оставалась закрытой, в окнах вроде никто не маячил… Тем лучше! – Пойдемте! – Митя потянул Урусова прочь.

Он не собирался терять ни минуты из-за такой мелочи, как просвистевшая мимо смерть!

– Тише, Митя! В вашем возрасте так к предмету обожания летят, а не прочь! – развеселившийся Урусов заметил, как Митя озирается. – Неужели внимание той курносенькой горничной вас так пугает? Напрасно, она милая.

Митя покосился на Урусова обиженно. Конечно, он понимал, что даже родство с Кровными Белозерскими не позволяет ему рассчитывать на внимание той же княжны Трубецкой, фрейлины императрицы, или иной полнокровной девицы, но… помилуйте Предки, горничная? Кровный княжич Урусов считает, что лучшего, чем горничная, внук городового не заслуживает? А еще боевым товарищем себя называет!

– Я уверен, Леся понимает, что не может рассчитывать ни на какие ухаживания с моей стороны. Может, мне ее еще и на бал пригласить? – раздраженно бросил он.

Теперь остановился Урусов. Медленно повернулся, посмотрел на Митю изумленно и вдруг захохотал взахлеб.

– Ми… Митенька, вы прелесть! – сквозь смех наконец выдавил он и неожиданно посерьезнел. – Знаете, друг мой… я рад! Рад, что, несмотря на вашу решительность в бою, в иных сферах вы сохранили не отравленную цинизмом душевную чистоту!

Сперва Митя обиделся. Это он-то чистоту сохранил? Он светский человек, а где вы видели светского человека и чтоб не был циничным? Да он такой циник, что Урусову и не снилось!

Потом до него дошло, что княжич имеет в виду, и он почувствовал, что мучительно краснеет. Щеки будто в кипяток окунули! Это Урусов намекает, что Митя и Леська… Нееееет! Нет-нет-нет! То есть он, конечно, слыхал, что в некоторых домах, даже весьма высокопоставленных, случалось с горничными… всякое… Он помнил, как сопровождал бабушку Белозерскую к княгине Тюфякиной, из Мокошивичей. Помнил хорошенькую смешливую горничную с пикантной родинкой в уголке улыбчивых губ и жаркие взгляды, что бросал на нее внук Тюфякиных, всего тремя годами старше Мити. Бабушка тогда пробормотала: «Не боишься?» На что подруга ее лишь отмахнулась: «Лучше внук всему научится с милой, чистой девушкой, чем…» – и замолчала, заметив, что Митя прислушивается. А через год тело той самой смешливой горничной выловили под мостом в реке. Митя, пусть и ненавидящий дела следственные, но вынужденный возить отцовских сыскарей, чтобы практиковаться в автоматонной езде, смотрел, как тело поднимают из Невы. Стылая вода ручьями текла с рассыпавшихся волос, с вяло обвисших ног и рук. А потом увидел ее посиневшее лицо и родинку над губой, больше не казавшуюся пикантной. Тело не успело разбухнуть в воде, и тем отчетливее выделялся округлившийся под платьем живот.

Шептались потом, что девка мало что не соблюла себя, так еще осмелилась чего-то требовать, была непочтительна со старшей княгиней и навязчива с молодым княжичем. Так что семейству Тюфякиных пришлось выгнать ее вон. Княгине сочувствовали.

Митя тоже понимал, что Тюфякины были в своем праве… наверное… Глупо даже сравнивать: кровные князья Мокошевичи и какая-то горничная! И ее самый обычный ребенок, ведь полукровок не бывает. Все было бы верно, если бы та девушка не умерла. Она не должна была умирать! И ее ребенок – тоже! Их смерть – вот это уже было… слишком! Ему ночами снилось ее запрокинутое лицо, безмолвно требующее чего-то то ли у хмурых питерских небес, то ли… у него, Мити. Хотя что за глупости, он-то тут совершенно ни при чем! Но к Тюфякиным, несмотря на свою страсть к светским визитам, он больше не ездил, хотя ради внука те устраивали рауты для молодежи. И не хотелось даже, вот что удивительно!