И еще сам не знаю, сколько я ждал, пока наши доберутся. Уж лучше бы разбудили, когда они здесь оказались. Я бы сны смотрел, а не торчал в ночи рядом с майором Нижинским. А он никаких попыток развлечь меня не предпринимал. Только и рассказал, что когда сюда ехал, то машину обстреляли, но не попали.

Вернулись восемь человек. Уходило меньше, но состав был другой. Двое из разведгруппы остались в болоте. А вместо них в коллектив влились генерал и его адъютант в чине лейтенанта. Третий – неизвестно кто. Грязные все – до ужаса. Только по контурам формы нашего от немца отличить можно. И по матерку, наверное.

Доклад от старшего разведгруппы прозвучал коротко: группа задание выполнила, наши потери – красноармейцы Изотов и Бабкин, у противника – не менее девяти человек, трое взяты в плен. Доклад окончен.

Допросить на скорую руку решили в штабной землянке. И относительно просторно, и света хватает. Заводили по одному, начиная со старшего по званию, чтобы не обижать.

Генерал не выпендривался, но сразу заявил мне, определив старшего по званию, что зовут его Курт Херцог, генерал артиллерии, командующий тридцать восьмым корпусом. А больше он говорить ничего не собирается и требует к себе гуманного отношения согласно Женевской конвенции об обращении с военнопленными. Диву даюсь даже, что люди иногда вспоминают! Его бы в Киев, в лагерь наш. Он бы навел там порядок! Рассказал, как траву из-под снега выковыривать и кору с деревьев объедать. Да уж, слова у меня кончились. Не знаю, что там ему положено, конвенцию не читал. Но мы с Нижинским посмотрели друг на друга, кивнули, да и отправил я сторонника правильного содержания в плену в сарайчик, который у нас был наскоро приспособлен для этого случая. Так или иначе, горячую ванную и хорошо прожаренный кусок мяса я ему хрен бы предоставил, даже если бы и было. Может жаловаться на меня прямиком в Женеву.

Следующим в наши кровавые лапы попал адъютант по фамилии Мюллер. Этот ничего не требовал, посмотрел только в честные и добрые глаза Нижинского и сразу начал рассказывать истинную историю генеральского исхода через линию фронта. Получилось так, что сравнительно недавно где-то там в верхах кто-то из небожителей решил, что на изготовление «Доры» потратили слишком много денег, и надо бы ее использовать для демонстрации силы германского оружия. И пушку начали перевозить к Ленинграду. Из пяти поездов доставили три. Остался где-то лафет с монтажным краном, которые должны прибыть на место в течение двух недель. Примерно тогда запланировано начало работ по подготовке позиции.

А Курт Херцог – куратор операции. И совсем нехорошие вещи, которые сотворили Советы, разделили генерала и пушку. Он – в окружении, она – нет. Хотя по прямой между ними – жалких десять километров.

Я слушал этот сбивчивый лепет и тихо удивлялся. Второй раз Господь сводит меня с этой проклятой железякой. Первого свидания не случилось, не по чину мне было. Неужели и в этот раз не придется познакомиться?

Пока я размышлял о превратностях судьбы, Нижинский не спал. Потрошить трусоватого лейтенантика он продолжил с особым тщанием, время от времени снова смущая его зверским взглядом и воплями «не врать!». По службе адъютант со всеми приказами был знаком и переписку вел своими нежными ручками. Поэтому от разведчика не смог скрыться факт, что охрану из трех сотен эсэсовцев совсем недавно сначала сменили на обычных комендачей, а потом три сотни оказались жалкими пятью десятками. Это вызвало справедливый гнев генерала, но поделать он ничего не мог из-за досадного недоразумения в виде окружения, а скомандовать эвакуацию «Доры», оказавшейся в такой опасной близости от линии фронта, не решался никто.

И находилось все это добро в тупике возле разъезда Чурилово. Замаскированное, прикрытое и практически без охраны. Бардак – не только наше изобретение. Орднунг может давать сбои, особенно когда всем надо, а взять неоткуда. Впрочем, всё выгружено, кроме боеприпасов, находящихся в одиннадцати спецвагонах с поддерживаемой температурой пятнадцать градусов по Цельсию.

Единственное, в чем путался адъютант, так это в дне, когда охрана опять станет пристойной. Не то завтра, не то послезавтра. Он даже заплакал от расстройства, что не может помочь этому замечательному герру майору, который показывает ему свой нож, при этом доверяя лейтенанту настолько, что позволяет рассмотреть все подробности лезвия буквально в паре миллиметров от глаза.

Тут я понял, что пора мне подышать свежим воздухом и пойти проверить караулы. Я не против полевых методов допроса и понимаю, что временами без этого не обойтись, когда надо всё получить быстро. Но наблюдать – предпочитаю такого не делать. Вряд ли Нижинский будет резать немца на куски, он и так всё рассказывает. Но и морального давления достаточно. Начнет сейчас этот Мюллер ползать по полу, вымаливая жизнь, а майор тем временем давить на психику, чтобы проверить истинность утверждений о пушке. А оно мне надо? Вон, пойду, послушаю байки от Дробязгина, он нашел благодарных слушателей в виде заступающей смены дозора.

– Говнюки эти разведчики, вот что я вам скажу, – вещал уже переодетый и вполне вымытый Ваня внимательно слушающей публике. – Мы с Саней тарабанили на себе эту взрывчатку как папа Карла, а эти прут, чуть не посвистывая. Я говорю – подсобите, братцы, в пересменку потащим, а они мне – ваш груз, вы и несите. Вот так и познается боевое братство, сразу видно, кто друг, а кто – портянка прелая. Насыпь табачку, Григорьев, не жмоться, – обратился он к одному из бойцов.

– Так ты ж не куришь вроде, – засомневался тот.

– Вот она, жлобская натура. Саня Дудник встанет, угощу его, он в этих засадах весь измучился без курева. Так и жаловался каждую минуту, считай, что уши пухнут уже. Так вот, водили они нас по таким дебрям – я б ни в жизнь не выбрался, случись в одиночку туда попасть. Мошкара лезет… везде, короче, даже подштанники не спасают. Дудник, дурило, в болото упал, вылезает – весь в пиявках… Да…

– Заливаешь, Ваня, – влез Григорьев, желающий за свой табачок получить правдивый рассказ. – Уже было про пиявок, помните, ребята?

И все согласно закивали. Даже я помню. Точно, при нашем знакомстве вещал Дробязгин.

– Ну уже и приврать нельзя, – спокойно воспринял разоблачение мой ординарец. – Я же для красоты, разве непонятно? Так вот, пилим мы по этой чащобе, я уже спотыкаться устал. Иду только и думаю – хана сапогам, менять надо. А ведь только недавно с немца снял…

– На табак ты их у Михеичева выменял, – Ваню снова поймали на неточности.

– Не нравится, не слушай. Так до смерти и не узнаешь, как мы целого генерала в плен взяли. Короче, пришли на место. Сержант разведывательный жалом поводил, присмотрелся, говорит – мимо не пройдут. Только вот на этом самом месте. А там и правда – с одной стороны болото, тут бурелом, куда там засекам, что мы городим. И посередке даже не тропинка, а так, намек один. Ну и решили там засаду делать. Мы с Саней фугас заложили, прямо как в учебнике – комар носа не подточит. А комарей там этих… только точило под носы подставляй. Я ребятам и говорю – грязью надо измазаться. И маскировка, и от этих тварей защита. Послушали меня…

– А складно брешет, артист, – громко прошептал кто-то из слушателей, но Дробязгин на такие мелочи внимания не обращал.

– Лежу я себе, ждем фашистов, я даже покемарить успел слегка. Тут меня дергает за рукав Леня Коняхин, разведчик, хороший парень, хоть и из Рязани. И говорит – тихарись, идут, кажись. И точно, десяток фашистов мимо нас – вот как ты, Григорьев, близенько, прокрались. Я даже и дышать забыл, как, если б Лёнька не напомнил, точно задохнулся бы… И как началась пальба! Оглохнуть можно! И тут Коняхин говорит: «Взрывай, Ваня, пока не поздно!»

– Так только что не слышно было ничего!

– Дурило ты, – выдал Дробязгин. – Никакой бдительности в тебе нету. Правильный приказ боец должен услышать, даже если ухи оторвало. Вот поэтому ты никто и звать тебя никак, а я – заместитель командира по личным вопросам!