Постоянные обстрелы – это можно не упоминать даже. Потому что эта самая кишка шириной несколько километров будто застыла, чтоб ее. Ходили слухи, что Ворошилов почти поселился в штабе пятьдесят второй армии, но я там не бываю. Мне только задачи доводят.

Мы заканчивали минировать очередной участок. Всё бегом, а потому получалось тяп-ляп. Не было у нас никаких механизмов, чтобы за нас копали и мины в борозду укладывали. А потом сверху еще разравнивали грунт и маскировали. Всё ручками.

Третий день нас кормили гороховым концентратом, сильно разбавленным водой. Привозили это варево два раза в день. Вот вчера вечером, кстати, не доставили – немецким снарядом разметало наши немудреные харчи по окрестностям. Легли спать голодными. Чем там кормились немцы – не знаю. В окружении с этим всегда беда. Да, что-то им перебрасывали самолетами, но это тоже… Самолеты сбивают. Да и наши не спят. Вот кого больше стало, так это авиаторов. И немцы уже не так вольготно себя в небе чувствуют.

Стало понятно, что за сегодняшний день не закончим. Темнеет. Так что выпить чаю с сухарями, которые неизвестно где берет Дробязгин, и в люлю. Пока кто-нибудь не решит пострелять в нашу сторону.

Нет, сначала доклады, итоги дня, контроль записей в журнале боевых действий, план работ на завтра, проверка остатков, обход часовых, а потом, если время останется – можно и прикорнуть. На самом деле рассказывать дольше, чем делать. Как кто-то сказал, у хорошего руководителя работа поставлена так, что даже его длительное отсутствие ничего не изменит. А я в этом деле уже давно. И примерно знаю, что и кто должен делать. Вот и поделил между подчиненными – ты этим занимаешься, а ты этим. Не думают же они, что я за них свою работу делать буду?

Наконец наступил тот миг, когда я улегся на свою постель и закрыл глаза, натягивая шинельку до самого носа. Сегодня четверг, говорят, в ночь на пятницу как раз снятся вещие сны. Посмотрим, что мне покажут такого интересного.

Сколько я здесь, а Нина – жена покойная из прошлого – мне ни разу не снилась. Вот в лагере, когда сидел – часто, а тут как отрезало. И не потому, что закрутило меня с самого начала и с Верой свело. Нет. Про свою жену я помню хорошо. Всё, до самой мелкой подробности. Где-то она сейчас под Кременчугом. Если в эвакуацию не попала. Не было у меня ни времени, ни желания искать ее там. Изменился ход событий, и теперь она вполне может быть, что и не вдова. Или к родне своей, в Ленинград двинула. Мы к ним не ездили. Не к кому. Все они тут полегли – мать, бабушка, младшая сестра. Место захоронения неизвестно.

После войны Нина ездила, искала. А потом бросила. Объяснила, что тяжело. Так что я в Ленинграде не бывал никогда. Адрес ее родных помню приблизительно – Лиговка, возле бань. Если буду там, попробую найти. Может, и удастся им помочь.

Это я потому вспомнил, что как раз сегодня Нина мне и приснилась. Такая, какой я ее запомнил, в голубом платье, платочек на голове повязан небрежно, чуть набок сбился. Как водится, сказать ей я ничего не мог, она только вела меня куда-то, говорила на незнакомом языке. А потом показала на девчонку, маленькую, с двумя косичками, которая качалась на привязанной к ветке старой автомобильной шине.

Досмотреть не удалось. Грубо и совершенно по-хамски в мой сон ворвался Ваня Дробязгин. Он тормошил меня за плечо и рассказывал о каких-то перебежчиках.

– Как же вы надоели, – пробормотал я, окончательно понимая, что сон ушел всерьез. Даже если мне удастся всех разогнать, я так и не узнаю, зачем мне эту девочку показывали. – Что там?..

– Перебежчики, говорю же, – повторил ординарец. – Налетели на мины, один того… а второй кричит что-то, машет белым флагом.

– Какой флаг, ночь на дворе!

– Так он фонариком себя подсвечивает.

– Вот придурок, честное слово, – я начал обуваться.

Перебежчики на войне – дело обычное. Движение идет в обе стороны. Рассказывали, что даже в Сталинграде, уже когда немцев окружили, находились умники, которые от нас уходили на ту сторону. Им же, скудоумным, не рассказал никто, что там их ничего хорошего не ждет.

Но обычно это дело не очень афишируют. Свои могут по простоте душевной и расстрелять за дезертирство. Немцы от нас в этом деле не очень отличаются. А этот стоит, светит фонариком на себя и машет белой тряпкой.

Перебежчики, понятное дело, это к особистам. Они там у себя их сортируют, допрашивают и что-то еще делают. Вот только своего специалиста такого профиля у нас не имелось. Не нашлось лишнего на батальон, хоть и отдельный.

– Тащ полковник! – встретил меня командир первой роты лейтенант Гапонов. – Вот, голосит что-то, не пойму.

Я прислушался. Вместо обычного «иш гебе оф», которое значит «сдаюсь, дяденька, не убивайте», это чудо в ночи вопило что-то вроде «унзер батальон эргибт зих». Мне только их сраного батальона здесь не хватало. Сейчас до утра оружие принимай, охрану организовывай, конвоируй их потом… Одна головная боль. А вдруг это военная хитрость и немцы таким образом пытаются пойти на прорыв? Тогда нам тяжко будет. Но если правда – надо побыстрее. Потому что днем это будет сложнее, чем сейчас. Свои же камрады могут не понять.

Я прокричал в ответ, что понял заявление парламентера, и у них есть один час, чтобы построиться на том самом месте и сложить рядом оружие. После этого мы проведем их через минное поле.

– Гапонов, ты медаль хочешь? – спросил я. – Или даже орден, если повезет.

– Так это, конечно, хочу.

– Давай быстро связь со штабом, особистов сюда, конвой, все дела. Мы принимаем двести семнадцать человек пленных.

Батальон оказался тот еще. Немцы поскребли по сусекам и набрали всякого обозного мусора, щедро разбавив легкоранеными. Командовать поставили какого-то капитана, который разговаривал цитатами из речей фюрера. Предназначались они в качестве жертвы в предстоящем прорыве. То есть пока эти потянут огонь на себя, на парочку самоубийственных атак их хватит, основные силы в другом месте… Так себе план, конечно, но, видать, тем, кто внутри кольца окружения, делать больше нечего.

Как эти деятели узнали о предстоящем им подвиге, неизвестно, но у них тут же сформировалась группа товарищей, которые сочли, что живым в плену намного лучше, чем мертвым. Возможно, немецкий комбат им прямым текстом заявил, что завтра они как один лягут в землю за великое будущее рейха. Капитана и нескольких унтеров ухайдакали в штабном блиндаже, забросав гранатами. Кто-то сбежал, а остальные двинулись спасаться. И попали на наше минное поле.

Принимать это стадо примчался аж целый заместитель начальника особого отдела. Капитан Великанов. Вот же зараза, я что, должен со всеми Великановыми Волховского фронта встретиться? Из разведки тоже какие-то деятели прибыли. Но эти как раз были деловиты, сосредоточенны и знакомиться не желали.

И все эти товарищи оказались на месте, когда почти половина немцев, желающих поучаствовать в восстановлении советского народного хозяйства, кучей баранов топтались под приглядом группы саперов. На всё готовенькое. А до того я вместе с кандидатом на медаль или даже орден, лейтенантом Гапоновым, собирали этих гавриков в кучу, принимали у них хорошо смазанный оружейным маслом металлолом в виде стародавних винтовок, заставших войну с Наполеоном, и сортировали их по десяткам. Дробязгин деловито собирал солдатские книжки.

Но наши мудрые командиры в один миг показали, кто тут на самом деле провернул всё. Зольдатенбухи выгребли даже без счета, какой-то майор, судя по внешнему виду, из штабных, затребовал карты минных полей, дал ценное указание к утру расширить их и чуть ли не ленточками огородить. Он что, собрался вводить войска на освободившийся участок? Так если бы бравые разведчики хотя бы додумались спросить, то получили ответ, что как раз здесь особо никого и не было. Так, постреливали в течение дня изо всякой мелочовки, не более того. Ладно, сочтем это сложной стратегической задумкой, которую всякие саперы понять не способны. И такое случается.