— Сенатор, не томи! — воскликнул Муммий прерывающимся от волнения голосом. — Скажи мне, это те, кого я подозреваю?

— Нет никакого сомнения. Посмотри на печати под этими сделками, и увидишь, что возле каждого имени я пометил степень родства подписанта с неким лицом. Тем самым, кого ты узнал по описанию Зуба.

— Ты уверен, что прижмём его?

— Не спускай с него глаз ни на минуту и будь наготове: я отнесу эти контракты в Сенат и втайне подготовлю обвинение. А ты тем временем отправь стражей седьмой когорты следить за ним, чтобы взять с поличным, если вздумает повторить поджог.

— Леонций, мой непосредственный начальник! Кто бы мог подумать, что поджигателем окажется сам командир пожарных! Ещё бы — уж он-то как никто умеет обращаться с огнём! — покачал головой ошеломлённый Муммий. — Теперь понятно, почему он не захотел поговорить с кузнецом и почему вставлял мне палки в колёса всякий раз, когда я хотел продолжить расследование!

— Он был уверен, что никто никогда не заподозрит его. Если бы ты не назвал мне его имя, когда я передал тебе слова Фамулла, нам никогда не удалось бы разоблачить его. Именно на основании счетов Леонция Кастор выяснил, как, в конце концов, все сгоревшие здания перешли к нему или к его ближайшим родственникам.

— Он скупал жильё у несчастных погорельцев, которые ещё и благодарили его за то, что он готов заплатить им хоть что-то… — с возмущением сказал Муммий.

— Чтобы перепродать землю по завышенной цене, как, например, в случае с той небольшой ин-сулой, где погиб ребёнок.

— Так значит, мы возьмём его! Жаль только, что так и не узнаем никогда, какова во всём этом роль консула, — проговорил Муммий. — Возможно, он сам же и устроил этот пожар, который стоил ему жизни. Впрочем, я уверен, что там работал какой-то дилетант.

— А я думаю, наоборот, кто-то хотел уничтожить доказательства шантажа.

— А почему не сам консул? Если бы ты смог доказать, что он связан со смертью твоего друга…

— У нас нет прямых доказательств для обвинения, и ни Цезарь, ни Сенат ни за что не допустят, чтобы имя Метрония было замешано в преступлении на основании такого неубедительного подозрения. Более того, я готов спорить, что отцы-основатели убийство Антония тоже спишут как совершённое неизвестными лицами…

Почему, сенатор? — нахмурился страж.

— Потому что Рим продолжает верить в абсолютную непорочность своих магистратов.

— Но это полнейшая ерунда! — возмутился пожарный.

— Но всё именно так и произойдёт. Так что довольствуйся головой Леонция, это очень хороший результат. А кроме того… Седьмая когорта останется без командира, и я намерен предложить тебя на эту должность. Уверен, что на этот раз никто не будет возражать против моей рекомендации.

— Считаешь, я тоже продаюсь? — сердито спросил страж.

— Всё зависит от цены, — неосторожно заметил Публий Аврелий.

— Ты сильно ошибаешься, сенатор! — выпрямился Муммий и так стиснул кулаки, что побелели костяшки пальцев.

— Я не собираюсь покупать тебя. Просто убеждён, что в твоих руках стражи порядка будут работать намного лучше и честнее. А честность в Риме — редкий товар, и мне жаль было бы отказываться от него из-за твоей чрезмерной строгости.

— Говорят, будто я делаю карьеру с твоей помощью, — проворчал Муммий.

— Это так, но верно также, что я рекомендую только лучших.

— В таком случае я согласен, — сдался Муммий, несколько оттаяв. — Так что всё закончится как нельзя лучше: я получу моего поджигателя, а ты своего убийцу. Подумать только, я полагал, что мне дорого придётся заплатить за своё упрямство…

— Гораздо больше я заплачу за своё. Я собираюсь донести на Леонция, а он шурин Аппия Остил-лия. Старейшина Сената не простит мне этого. И теперь будет достаточно малейшего повода, чтобы удалить меня из Сената, — смирившись, вздохнул патриций.

— Мне жаль, но если ты и в самом деле останешься вдруг без работы, то всегда можешь записаться к нам! — великодушно предложил Муммий, желая утешить его. — Ты был великолепен на пожаре!

— Но тебе придётся учить меня обращаться с насосом! — улыбнулся ему на прощание Аврелий.

Прошло уже несколько дней после секретнейшего доклада, представленного Публием Аврелием Стацием Клавдию Цезарю и Сенату.

Как и предвидел патриций, Леонций, обвинённый не только в поджогах, но и в убийстве Антония, сидел в Мамертинской тюрьме в ожидании суда, который обещал быть долгим и зрелищным: бездомные требовали соответствующей компенсации ущерба. От имени погорельцев и в их защиту собирался выступить кузнец по прозвищу Зверь.

Гораздо труднее оказалось найти защитника для поджигателя. Почти верный обвинительный приговор отпугивал не только адвокатов, но и тех предприимчивых горожан, которые уже запаслись складными скамейками и подушками, чтобы сдавать их в аренду на время судебного заседания.

Однако после обвинений в таких ужасных преступлениях вполне можно было ожидать, что Леонций совершит самоубийство, и это свело бы на нет их усилия.

В любом случае утром в день овации в просторном домусе на Виминальском холме никто не хотел ворошить пошлое: в этот день Рим чествовал свои легионы, и все хотели принять участие в этом большом событии.

— Ты готов, мой господин? — спросил Кастор, появившись на пороге.

Сенатор кивнул.

Иберина закончила укладывать складки тоги так, чтобы хорошо видна была латиклавия.

Филлида набросила ему на плечи вышитый плащ и закрепила его двумя фибулами из оникса.

Астерия завязала ему шнурки на чёрных сенаторских сапогах.

Нефер надела Аврелию на указательный палец правой руки перстень с рубином, и, наконец, подбежал Азель, желая нанести последний штрих и снять волосок, упавший во время бритья.

Восемь носильщиков-нубийцев ожидали хозяина возле паланкина. Сенатор расположился на подушках, и тотчас целая армия глашатаев и опахальщиков выстроилась впереди паланкина, а все остальные рабы в строгом порядке встали позади него.

Парис был весьма озабочен: ведь во время церемонии дом останется практически без охраны. Никто из домочадцев не хотел отказываться от предстоящего зрелища — впечатляющего шествия по празднично украшенной виа Сакра легионеров, которые сделали Город непобедимым, принесли ему славу и повсюду, даже в самой дальней провинции, заставили почитать, словно божество.

В силу какой-то странной игры разума даже рабы и военнопленные, побеждённые и униженные Римом, в этот день чувствовали свою принадлежность к нему и в какой-то мере разделяли частицу его славы…

— Все готовы, хозяин! — произнёс, наконец, управляющий, отирая вспотевший лоб.

Аврелий подал команду, и процессия, начав движение, неспешно и торжественно растянулась по всей викус Патрициус.

Неистовым рёвом «Да здравствуют легионы!» встретил народ прославленных воинов, шествовавших под звуки медных труб и грохот барабанов.

Среди приветствующей их публики были мужчины и женщины всех народов, всех религий и всех языков. Не существовало больше никаких разрозненных провинций и своевольных племён. От Африки до Британии, от Геркулесовых столбов до крепостей Севера весь мир назывался теперь только одним словом — Рим.

Да здравствует полководец Валерий! — надрывалась толпа, приветствуя героя.

С тех пор как триумф сделался привилегией императора, овация стала выражением высшей поче-сти, на которую мог рассчитывать римский гражданин.

«Ничто и никто не может теперь свергнуть Валерия с высот Олимпа», — подумал Аврелий, испытывая в эти минуты восторженную любовь к другу, которую, казалось, утратил навсегда.

И всё же триумфальное шествие, хоть и великолепное, довольно скоро прискучило сенатору.

Поаплодировав некоторое время, сидя на стуле без спинки, Публий Аврелий, как всегда нетерпеливый, принялся рассматривать публику. Те же лица, что и всегда, заключил он, глядя на своих коллег, и на них, как всегда, надменная гордость и выставляемая напоказ гравитас, призванная скрыть пороки и омерзительное вырождение…