Несколько дней спустя Помпония возлежала на мягком триклинии, красуясь в новой тунике из черно-жёлтого муслина, что делало её похожей на толстого шмеля.

— Мой дорогой, в том, что я узнала, кое-что не сходится, — делилась она сомнениями с патрицием. — Помнишь, я на днях сказала, что хочу сама расспросить всех подруг, знавших Антония Феликса? — Аврелий сдержал улыбку, отметив про себя, что для матроны даже убийство — это прежде всего отличный повод покопаться в любовных делах окружающих. — Так вот ни одна из них не упомянула о любовной близости с ним. Самые красивые женщины Рима, понимаешь, самые привлекательные, самые беспринципные… Наш дорогой Феликс сопровождал их на пиры, в театры, в цирк, а потом желал им спокойной ночи на пороге! — удивлённо воскликнула Помпония.

— Дамы, о которых идёт речь, могли и солгать, защищая свою репутацию, — возразил сенатор.

— В каком мире ты живёшь, Аврелий? — удивилась матрона. — Сегодня, чтобы хоть что-то значить в Риме, женщина должна иметь как можно больше любовников. Ходят слухи, будто даже у верховной жрицы весталок есть грешки, которые надобно скрывать!

— И всё же Антоний Феликс заставил немало говорить о своих любовных победах…

— Знаешь поговорку — lingua factiosus, iners opera — ловок болтать, да делать не умеет… Короче, собака, которая лает, не кусается!

— Выходит, наш друг уделял внимание только Глафире и законной супруге, оставив её беременной…

— Ты забываешь Авзонию, жену Токула. Жаль, что нельзя заглянуть в Эреб и расспросить её! Однако жива её служанка, которую та забрала из дома Токула после развода. Надо бы разыскать её, и это уже твоя забота, Кастор!

Секретарь, который вошёл в этот момент с кратером превосходного вина, быстро прикинул: рабыня Авзонии, должно быть, совсем дряхлая, и ясно же, что одно дело общаться с юной, прелестной девушкой, и совсем другое — с мегерой, которая одной ногой уже в лодке Харона…

— Есть новости из дома куртизанки! — поспешил сообщить Кастор, желая отвлечь матрону от опасной темы. — Эбе, эфиопская служанка Глафиры, клянётся, что видела, как Антоний Феликс что-то передал хозяйке утром в день убийства…

— И что же это? — поторопил сенатор, затаив дыхание.

— Ну, ты ведь знаешь, как делаются дела: нельзя рассчитывать, что всё достанется бесплатно.

— Сколько она просит? — вздохнул патриций.

— Пятьдесят сестерциев.

— Девочка, которая в жизни своей не видела ничего, кроме нескольких ассов? Вот тебе пять, Кастор, и случится чудо, если она получит хотя бы два!

— Но, мой господин, на этот раз ты ошибаешься. Заставить Эбе заговорить — очень непростая задача! Она очень любит хозяйку и не хочет выдавать её секреты. Мне пришлось не только предложить ей половину ауреса, но и пообещать, что помогу сесть на одну из твоих трирем, которые отправляются в Египет.

— А это ещё зачем? — удивился Аврелий.

— Её продали в рабство ещё в младенчестве, и теперь она вбила себе в голову, что должна отправиться на родину и найти мать, которую никогда не знала.

— Бедная девочка, хочет отправиться туда одна, навстречу стольким опасностям… — сразу же заволновалась Помпония. — Я готова проводить её до Александрии, вот уже четыре года как не была там…

Сенатор вздрогнул при мысли, что могут натворить экстравагантная матрона и неопытная служанка на одном из его судов: бунт обеспечен, это уж точно, но нельзя исключить и кораблекрушения.

— Бесполезная затея, Помпония, — расстроил сенатор добрые намерения подруги. — Мать Эбе несомненно рабыня, а значит, может находиться как в Египте или Нубии, так и в Риме, Греции или любой другой части империи. Нет никакой возможности найти её.

— И то верно, — согласилась Помпония, огорчившись.

— Действуй, Кастор, — продолжал сенатор, преодолев неожиданное препятствие.

— Наверное, из-за тоски по матери Эбе всегда испытывала особую любовь к бездомным детёнышам животных. Как раз накануне гибели Антония она нашла на улице крохотного котёнка и принесла его домой, получив у Глафиры разрешение оставить его.

— Да, помню, видел у неё на плече, — сказал Аврелий.

— В то утро, когда она грела котёнку молоко, он куда-то убежал, заблудился и не вернулся. Эбе отправилась искать его и зашла в комнату гетеры, куда слугам вход строго запрещён. И как раз в этот момент туда вошли куртизанка и Феликс. Служанка, опасаясь наказания, спряталась за штору, оттуда и увидела, как твой друг положил что-то на кровать и попросил Глафиру сберечь.

— Сумку?

— Нет, не сумку, а что-то вроде деревянного футляра, похожего на тот, что носят аптекари.

— Золотая пчела и аптекарский футляр — какое странное сочетание… — в растерянности пробормотал Аврелий.

— Да Глафира и сама странная! Даже не представляю, как она находит клиентов. Страхолюдина, худая как гвоздь… — сказала Помпония, радуясь, что патриций не замедлил согласиться с нею. — Глаза каку ведьмы и вдобавок живёт на Эсквилин-ском холме, возле старого кладбища…

— Нехороший квартал, в последнее время там ещё и поджигатель орудует, — добавил Кастор, вмешавшись в разговор, что дало ему право налить себе вина.

— Говорят, сгоревшие дома никогда не восстановят, — сообщила всеведущая матрона. — И хотела бы я знать, а где будут жить эти несчастные, что остались без крыши над головой…

— Под мостами Тибра, моя госпожа, — не все купаются в золоте в самом богатом городе мира!

— Кстати, по поводу золота. Кто лучше ювелира объяснит мне, что представляет собой это украшение? Завтра отправлюсь к Токулу и покажу ему серёжку Зенобии, — решил сенатор.

Кастор и Помпония между тем были слишком заняты дегустацией убанского пятнадцатилетней выдержки, чтобы слушать его.

На другой день сенатор Стаций поднялся рано, чтобы наверняка застать жаворонка Токула за работой.

Ювелир большую часть дня проводил в своих магазинах на викус Аргентариус и виа Сакра, но в тот день находился в одной из лавок, размещавшихся на первом этаже его домуса.

«Ещё несколько лет назад, — подумал патриций, — невозможно было даже представить, чтобы сенатор открыто занимался торговлей». Согласно цензу, уровень дохода, который позволял стать сенатором, должен был быть не только весьма высок, но и получен только от земельных владений.

Правило это до сих пор оставалось в силе, так что и Токулу пришлось распродать часть своих процветающих мастерских и вложить деньги в земельные угодья, чтобы получить право участвовать в заседаниях Сената. Но теперь уже многие отцы-основатели не считали зазорным заниматься торговлей, нередко через надёжных подставных лиц, что позволяло избегать конфликта интересов. Не секрет, что зачастую сенаторы добывали себе возможность хорошенько заработать с помощью разного рода законопроектов.

И все же новые сенаторы, как только поднимались на ступени курии, старались извлекать прибыль только от управления земельной собственностью и скорее умерли бы от стыда, чем встали за прилавок.

Но не таков был Токул, который, когда Публий Аврелий вошёл в лавку, как раз рассчитывался с посредником.

Патриций показал ювелиру подвеску, прося совета, и тот довольно долго вертел её в руках, прежде чем ответить.

— Это ценная вещь. Не столько из-за веса металла, сколько из-за необычайно тонкой работы, — сказал он, рассматривая золотую пчелу сквозь выпуклое стекло.

Аврелий решился высказать своё мнение:

— Мне кажется, это сделано не в Египте и не в Индии. Тельце пчелы украшено маленькими золотыми гранулами.

— Да, этот способ изобрели совсем недавно, — заметил ювелир, не вдаваясь в подробности.

— Некоторые, однако, считают, что он известен с древнейших времён, — возразил сенатор.

— Выдумки, — покачал головой Токул. — Так или иначе, это изделие из чистого литого золота.