Божечки, прошептал Радек.

Но сначала, когда старейшины пришли к нам домой, она сыграла Рахманинова. В другой комнате. Мы с мамой прятались в кухне, папа говорил с непрошеными гостями. И чем больше они давили на папу, тем яростнее кричала Эльфи. Кричала музыкой. Она выгнала их из дома своим мастерством, своей яростью. Как Иисус выгнал менял из храма. Как Дастин Хоффман в «Соломенных псах»…

Как солнце – вампиров, сказал Радек.

Это были простые, грубые люди. Она как будто играла собранию мастодонтов. Она не…

Что именно она играла? – спросил Радек.

Прелюдию сольминор, опус двадцать три.

А что было, когда к вам пришли полицейские?

Родители никогда бы не допустили, чтобы Эльфи забрали в колонию для несовершеннолетних или в христианский исправительный лагерь для трудных подростков. Я думаю, это были пустые угрозы, но мы все равно собрались и уехали во Фресно, в Калифорнию, чтобы скрыться от полиции. А когда мы вернулись, уже все забылось. Во Фресно у Эльфи появился парень, и, когда мы собрались возвращаться домой, он попытался уехать с нами. Спрятался в багажнике нашей машины. Но папа сразу почувствовал, что машина как-то потяжелела, проверил багажник и нашел того парня. Когда он его вытащил, они с Эльфи как будто взбесились, принялись целоваться как сумасшедшие, и папа совсем растерялся, не зная, что делать. Маме пришлось выбраться из машины и сказать Эльфи, что нам надо ехать. Я помню, как она тянула Эльфи за руку, чтобы оторвать ее от того мальчика. А когда Эльфи все-таки села в машину, рыдая в истерике, и мы поехали прочь, тот мальчик долго бежал следом за нами, пока не выбился из сил. Как бродячие псы в предместьях Ист-Виллиджа.

Радек рассмеялся и спросил: У тебя есть ее фотография?

Я вынула фотографию из бумажника и показала ему. На этом снимке Эльфи была совершенно нездешней: сплошные огромные зеленые глаза и блестящие черные волосы. Правда, она похожа на инопланетянку?

Он сказал: Она очень красивая.

Когда я впервые осталась на ужин у Радека, я сказала ему, что была верна мужу и мы вместе воспитывали детей. Радек слушал меня, улыбался, кивал, как будто ему нравились такие женщины и для себя он предпочел бы именно такую, но жизнь – сложная штука, и посмотрите, как все получилось. В последнее время я так устаю, что иногда засыпаю прямо за столом после ужина у Радека, пока он убирает посуду. Потом он берет меня на руки и несет на кровать, аккуратно меня раздевает, вешает мои джинсы на спинку стула, так чтобы баночка с бальзамом для губ не выпала из кармана и не закатилась в пыль под кроватью, накрывает моей рубашкой настольную лампу, чтобы создать интересный приглушенный свет, и очень бережно, очень нежно занимается со мной любовью. Именно так моя бабушка говорила о дедушке, когда я однажды спросила, каким он был мужем. Очень бережным, очень нежным. Таким был и Радек, и я совершенно не представляю, что еще о нем можно сказать. Когда Радек кончает, он произносит какое-то слово по-чешски. Очень тихо, всего одно слово. Мне нравится трогать кончики его пальцев в твердых мозолях от скрипичных струн, которые он зажимает по пять-шесть часов в день.

Однажды он мне сказал, что я лаяла во сне, как собака. Я такого не помню, не помню, что именно мне тогда снилось. Что вообще может сниться, чтобы чувства, испытанные в сновидении, прорвались в явь невнятным собачьим лаем? Временами мне кажется, что я все-таки приближаюсь, пусть даже только во сне, к пониманию молчания Эльфи. Когда я жила в Монреале, совсем одна, с разбитым сердцем из-за потерянной любви, Эльфи писала мне письма, и в этих письмах была цитата из Поля Валери. По одному слову в письме, так что вся фраза сложилась лишь через несколько месяцев. Тишина, сны, дыхание, нерушимый покой… ты победишь.

Сейчас утро, и у меня жуткое похмелье. Под глазами – лиловые мешки и потеки размазанной черной туши, на губах – тонкая корочка красного вина. Руки трясутся. Я пью кофе, взятый навынос в ближайшем «Тиме Хортонсе». Двойной эспрессо двойной крепости. Мама в круизе. Ник с головой погрузился в расчеты по ленточным червям. Я принесла Эльфи все, что она просила: темный шоколад, сэндвич с яичным салатом, чистые трусы и щипчики для ногтей. Когда я пришла, Эльфи спала. Я знала, что она жива, потому что очки лежали у нее на груди и покачивались вверх-вниз, как севший на мель спасательный шлюп. Я пристроила рядом с ее головой фиолетовую подушку с серебряными стрекозами, села на оранжевый пластиковый стул у окна и стала ждать, когда она проснется. Окно выходило на стоянку, где стоял старенький мамин «шевроле». Я нажала на зеленую кнопку на дистанционном стартере. Мне хотелось проверить, хватит ли мощности, чтобы оживить двигатель на таком расстоянии. Ничего не произошло, огоньки не зажглись.

Я проверила телефон. Два сообщения от Дэна. Первое – перечень всех моих недостатков в качестве матери и жены. Во втором он извинялся за первое. Неумеренное потребление алкоголя, грусть, импульсивность, непростительное поведение – таковы были его оправдания. Скрепы раздора. Я все понимаю. Иногда его электронные письма настолько сухи и формальны, что кажется, будто их сочиняла коллегия адвокатов, иногда его письма кажутся продолжением наших с ним разговоров на протяжении долгих лет совместной жизни. Задушевный треп ни о чем, словно наш бракоразводный процесс – это просто игра. Все упреки и извинения, попытки понять и нападки… Я сама тоже не без греха. Дэн не хотел, чтобы я уходила. Я не хочу, чтобы ушла Эльфи. У каждого из нас непременно есть кто-то, кого нам не хочется отпускать. Когда Ричард Бах написал: «Если любишь кого-то, отпусти его», он обращался явно не к человеческим существам.

Я пошла в ванную, которую Эльфи делила с соседкой по палате, когда соседка была на месте (Мелани уехала на побывку домой), и осмотрелась в поисках признаков тяги к саморазрушению. Ничего не нашла. Хорошо. Даже крышечка на тюбике с зубной пастой была аккуратно закрыта. Человек, не желающий жить, вряд ли стал бы следить, закрыл ли он тюбик с пастой, да? Я стерла с губ засохшие следы вина и почистила зубы пальцем. Попыталась смыть пятна размазанной туши, но сделала только хуже.

Я кое-как уняла дрожь в руках, причесалась пятерней и мысленно помолилась Богу, в которого верила только наполовину. Почему нам всегда говорят, что Бог ответит на наши молитвы, если мы в Него верим? Почему обязательно надо верить? Почему Он не сделает первый шаг? Я молилась о мудрости. Ниспошли мне мудрости, Боже, так я к Нему обращалась. Не «дай», а именно «ниспошли». Так молился наш папа. Не требовал милостей, а смиренно просил. Интересно, унаследовал ли папа землю? Потому что, согласно Священному Писанию, он сейчас должен быть чуть ли не главным начальником над земными делами.

Эльфи открыла глаза и улыбнулась усталой улыбкой человека, который смирился с тем, что ему каждый раз предстоит просыпаться все в том же мире, полном разочарований. Я прямо слышала, как она думает: Что за новый круг ада? Это наша любимая цитата из Дороти Паркер, она всегда нас смешит. Но не сегодня. На самом деле, она нас рассмешила всего один раз. Когда мы услышали ее впервые.

Эльфи снова закрыла глаза, и я сказала: Нет! Нет, нет, нет. Пожалуйста, не засыпай. Я спросила, помнит ли она Стокгольм. Прием в посольстве, Эльфи. Ты помнишь? Когда я была беременна Уиллом, я приехала к Эльфи в Швецию и получила изрядный трагикомический опыт в посольстве Канады, куда она была приглашена на обед в день ее первого выступления в Стокгольмском концертном зале. Я пошла вместе с ней, нарядившись в бесформенное и блестящее «вечернее» платье для беременных – купленное, кажется, в «Кей-марте», – и честно пыталась не опозорить семью фон Ризенов. Мы сидели за длинным белым столом в белом зале в компании посла и других важных персон (тоже белых) с именами типа Дальберг, Юлленборг и Лагерквист. Эльфи была просто великолепна в своем простом черном платье и держалась так непринужденно, будто подобные мероприятия были ей не в новинку. Она буквально блистала, слепила глаза. Рядом с ней я была словно гигантский кальмар, неуклюже колышущийся в замедленной съемке и роняющий еду себе на живот. Эльфи увлеченно беседовала на немецком с невероятно красивой, элегантно одетой супружеской парой. Возможно, они говорили о музыке, я не знаю. Работник посольства, сидевший рядом со мной, поинтересовался, чем я занимаюсь в Канаде. Я ответила, что пишу детские книжки о школе родео и (я указала на свой живот) жду ребенка. Я тогда пребывала в полном эмоциональном раздрае, меня тошнило селедкой на чистеньких улицах Стокгольма, я жутко потела в своем полиэстеровом платье, нервничала и совершала одну промашку за другой: опрокинула винный бокал кого-то из гостей, когда задела его животом, потянувшись за хлебом, и уронила флагшток, когда завернулась во флаг Манитобы, чтобы Эльфи меня сфотографировала на память. Я не знала, как отвечать на вопросы, которые мне задавали: У вас тоже есть способности к музыке? Каково быть сестрой одаренного музыканта?