Я спросила: Эльфи, ты помнишь яйца? Она по-прежнему не открывала глаза. Нам подали какие-то странные яйца. Не куриные, а другие. Мелкие белые склизкие шарики наподобие слепых глазных яблок, эмбрионы в зеленом рассоле. Как только я их увидела, мне пришлось срочно бежать в туалет. Когда я вернулась за стол, Эльфи сразу же поняла, что я плакала, и принялась поднимать мне настроение, как она делала с самого детства, с тех пор как начала грузить меня цитатами из своих мнимых любовников-поэтов. Словно это была ее главная профессия. Она превратила меня в настоящую героиню. Она вспоминала истории из моего детства: какой я была храброй, совершенно бесстрашной (Вы бы видели ее верхом! Как она скачет на лошади вокруг бочек! Здесь кто-нибудь знает, что такое родео?) и самой крутой девчонкой во всем городке. И никто не смешит ее лучше, чем я, и все ее выступления на концертах вдохновлены моей жизнью с ее диким, свободным ритмом, моей тонкой чувствительностью, моим духом противоречия (то есть категорической неспособностью признавать собственные ошибки), и она старается играть так, как я живу свою жизнь: свободно, радостно, честно (то есть как восторженный недоумок при полном отсутствии социальных умений). Она объявила всем этим людям, что ребенок, которого я ношу, станет самым счастливым на свете, потому что я буду его мамой, и что я пишу совершенно прекрасные книги о школе родео, и что я – ее лучшая подруга. Все неправда, кроме, может быть, самой последней части.

Эльфрида! Ты помнишь тот день? Она все же открыла глаза и кивнула. Я сказала, что она всегда меня оберегала в таких ситуациях. Она улыбнулась, по-настоящему улыбнулась. Я ткнула пальцем в подушку с вышитыми стрекозами и сказала, что принесла ей подарок. Она сильно обрадовалась, даже как-то слегка чересчур. Мне подарок? Спасибо! Какая прелесть! Она прижала подушку к груди и поблагодарила меня еще раз, явно больше, чем следовало. Это просто подушка, сказала я. Она спросила, что у меня в пакете. В обычном пластиковом пакете из супермаркета, который я всюду таскаю с собой. Я сказала, что это мой новый роман, стопка скрепленных резинкой листов с распечатанным текстом и правкой.

Новая книга о школе родео?

Нет, книжная книга. Настоящая книга.

Ты наконец-то ее написала? Ура! Она попросила меня прочитать ей отрывок, и я ответила: Нет. Ну, хотя бы один абзац? Нет. Одно предложение? Нет. Полпредложения! Одно слово? Нет. Одну букву? Я сказала: Ну ладно, уговорила. Я прочту первую букву романа. Она улыбнулась, закрыла глаза и откинулась на подушку, словно в предвкушении дивного угощения. Я спросила, готова ли она слушать. Эльфи кивнула, не открывая глаз. По-прежнему улыбаясь. Я встала, откашлялась, выдержала паузу и прочла:

Л.

Эльфи вздохнула, запрокинула голову к потолку и открыла глаза. Она сказала, что это прекрасно, ПРЕКРАСНО и очень правдиво. Это лучшее из того, что я написала. Я поблагодарила ее и убрала страницу обратно в пакет.

Она спросила, могу ли я хоть в двух словах рассказать, о чем книга. Я сказала: Могу. Это книга о сестрах. Я посмотрела на Эльфи и внезапно расплакалась, горько и безутешно. Я рыдала, наверное, добрых двадцать минут, сгорбившись на оранжевом стуле у окна. Эльфи протянула руку, прикоснулась к моей ноге – докуда могла дотянуться с кровати – и попросила прощения. Я спросила: За что? Но она промолчала. Я снова спросила, за что она просит прощения. Мой хриплый голос звучал раздраженно. Я ударила ладонью по укрепленному небьющемуся стеклу – в отделении все стекла небьющиеся, чтобы никто из пациентов не вздумал выброситься в окно, – и сердито уставилась на сестру. Но она снова ответила мне молчанием и затравленным взглядом своих огромных зеленых глаз в обрамлении невероятно густых длинных ресниц. Ее зрачки были как корабли, затонувшие в этой бездонной зелени.

Я не доставила ей удовольствия услышать, как я говорю, что все понимаю, что все хорошо, что я прощаю ее, что она не нуждается в прощении, что я всегда буду ее любить и сохраню ее сердце в пенале. Я отвернулась и уткнулась в свой телефон – вдруг там есть более важные сообщения. Уилл написал: У Норы совсем нет мозгов. Когда ты вернешься? Как Эльфи? Ты не знаешь, где игла для насоса? Хочу подкачать баскетбольный мяч. Я написала в ответ: Да. Не знаю. Жива. Посмотри в ящике, где всякий хлам. Люблю тебя. Я хотела загуглить «суицидальный ген», но в последний момент отменила поиск. Я не хотела ничего знать. К тому же я и так уже знала.

Люди спрашивают: почему так происходит? При всех мерах, которые мы принимаем, чтобы обезопасить себя от посторонних вторжений: заборы, датчики движения, видеокамеры, солнцезащитные кремы, комплексы витаминов, цепи, засовы, велосипедные шлемы, занятия спортом, охранники и ворота с тройными замками, – тайный убийца скрывается прямо у нас внутри. И может проявиться в любую минуту, так же внезапно, как опухоль поражает здоровые органы, как «нормальные» мамы сбрасывают с балкона своих младенцев… нет, даже думать об этом не хочется.

Когда родилась моя сестра, отец посадил во дворе лох узколистный. Когда родилась я, он посадил рябину. Когда мы были детьми, Эльфи мне объяснила, что лох узколистный еще называют русской оливой. Это крепкое, стойкое дерево с шипами в четыре дюйма запросто выживает в таких местах, где другие растения гибнут. Еще она мне сказала, что в старину рябиной отпугивали ведьм. Так что вот, заявила она. Мы защищены от всего. Я возразила, что не от всего, а от ведьм. Мы защищены только от ведьм.

Я вышла в коридор, кивнула медсестрам на их посту. Я собиралась пойти в туалет, но забрела в бельевую кладовку, по рассеянности перепутав двери. Снова выбралась в коридор, по пути опрокинув какие-то швабры и прочие принадлежности для уборки. Бормоча извинения, я возвращаюсь в палату к Эльфи, слезы вытерты, под глазами размазана тушь, но на губах – свеженькая улыбка, и я пытаюсь утешить себя, как могу. Напеваю себе под нос «Грозовую дорогу» Брюса Спрингстина… В восьмидесятые эта песня, подобная гимну, воспламеняла наши простые девичьи сердца. Мы с Эльфи распевали ее перед зеркалом в «микрофоны» из щеток для волос – и на ветру в кузовах полутонных грузовиков, где громоздились тюки свежего сена, – и теперь я обращаюсь к ней снова. Пусть она даст мне надежду.

Я снова уселась на оранжевый стул у окна и попросила Эльфи: Расскажи мне что-нибудь. Она спросила, что именно мне рассказать, и я сказала: Да что угодно. Расскажи о своих тайных любовниках. Она возразила, что если любовники тайные, то о них никому не рассказывают, и я согласно кивнула. Все верно. Но все равно расскажи. Вот, например, про того твоего… как его звали? Хрю Хряк? Эльфи поморщилась и заявила, что Хью Крак никогда не был ее любовником, они просто дружили, и я сказала: Вот и расскажи, как вы просто дружили. Каким он был в постели? У нас не дошло до постели, сказала Эльфи. Я кивнула. Ну ладно. У каждого свои причуды. А где вы с ним развлекались? На полу? На пожарной лестнице? Она покачала головой. Ладно, а что тот, другой? Пенис Брысь? Эльфи все-таки улыбнулась. Дэннис Бросс, сказала она, был прекрасен, но это было давно и неправда. Теперь я замужняя женщина. Да ладно! – сказала я. Когда это ты вышла замуж? Ты понимаешь, о чем я, сказала Эльфи. Я ей разъяснила, что замужняя женщина – это я, хотя мужа у меня нет. А она – незамужняя женщина, хотя у нее и есть муж. Как скажешь, Йоли, вздохнула она и зевнула. Я рада, что ты вернулась. Но я все же должна извиниться. Я сказала, что она никому ничего не должна и что не надо пытаться перевести разговор. У тебя же наверняка было много мужчин, обходительных, с интересным акцентом и багажом энциклопедических знаний об истории европейской цивилизации. Ты что, издеваешься? – нахмурилась Эльфи.

Она спросила меня о моем нынешнем ухажере, красавчике-адвокате из Торонто.

Я лишь покачала головой.

Как его зовут? Я забыла.

Финбар.