Музыка смолкла. Мы услышали, как захлопнулась крышка над клавишами пианино, как скрипнули по полу ножки отодвигаемой банкетки. Эльфи пришла на кухню. Я передала ей бутылку с соком. Она выпила все, что там было, выкинула пустую бутылку в мусорное ведро, ударила себя кулаком по ладони и сказала: Вот теперь я довольна. Мы стояли втроем у кухонного окна и смотрели, как вереница суровых мужчин в черных костюмах покидает наш дом. Тихо закрылась входная дверь. Незваные гости расселись по машинам и уехали прочь. Мы ждали, что папа придет к нам на кухню, но он ушел в свой кабинет. Я до сих пор не уверена, знала ли Эльфи, что в гостиной сидели старейшины во главе с городским архиереем, или просто так совпало, что она выбрала именно этот момент, чтобы исполнить свою любимую пьесу Рахманинова с таким яростным совершенством.

Но вскоре после визита старейшин Эльфи нарисовала картину, вставила в старую раму, которую нашла в подвале, и повесила в гостиной прямо над скрипучим диваном. Вернее, это была не картина, а красиво оформленная цитата:

Я доподлинно знаю, что гордый, надменный, корыстолюбивый, самовлюбленный, порочный и любострастный, склочный, завистливый, своенравный, погрязший в идолопоклонстве, вероломный и лживый, нечистый на руку, всегда готовый облить грязью ближнего, злоречивый, кровожадный, мстительный и безжалостный человек не может быть настоящим христианином, будь он хоть сто раз крещен и не единожды зван на Господню вечерю.

Менно Симонс

И зачем это, Эльфи? – спросила мама.

Пусть висит, сказала Эльфи. Это слова Менно Симонса! Мы же вроде как следуем его учению.

Новое произведение Эльфи провисело в гостиной неделю, а потом папа спросил: Скажи мне, малыш, ты уже изложила свою точку зрения? Мне бы правда хотелось повесить обратно мамину вышивку с пароходом. К тому времени ее праведный гнев уже выдохся, как это обычно всегда и бывало.

Эльфрида не дает интервью. Однажды она согласилась дать мне интервью для моей захудаленькой классной газеты, но это был первый и единственный раз. Мне тогда было одиннадцать лет, и она вновь уезжала из дома, теперь навсегда. Эльфи летела в Норвегию, где должен был состояться концерт молодых дарований с ее участием и где она будет учиться у старого преподавателя, которого она сама называла Волшебником страны Осло. Ей было семнадцать. Она окончила школу экстерном, еще до рождественских каникул. Набрала максимальное количество баллов на всех экзаменах, получила шесть предложений о специальной стипендии для обучения игре на фортепиано и премию от генерал-губернатора Канады за отличие в учебе, так что старейшин буквально трясло от ярости и страха. Как-то за ужином, за пару недель до отъезда, Эльфи вскользь упомянула, что, раз уж она все равно будет в Европе, то, может быть, съездит в Россию, чтобы изучить свои корни, и папа чуть не задохнулся. Даже не вздумай! Так он сказал. Эльфи пожала плечами. Почему нет?

Наш дедушка, папин отец, родился в крошечной меннонитской деревне в Сибири, откуда бежал в 1917 году, спасаясь от большевистской революции. Страшные вещи происходили в то время на этой кровавой земле. При одном только упоминании о России наши родители сразу бледнеют, хватая ртом воздух.

Немецко-платский диалект издавна был наречием стыда и бессилия. Меннониты научились молчать и смиренно терпеть свою боль. Родителей деда убили прямо в поле. Дедушка – тогда еще маленький мальчик – спасся, спрятавшись в куче конского навоза за амбаром. Через несколько дней его посадили в вагон для скота и вместе с тысячами других меннонитов привезли в Москву, а оттуда отправили в Канаду. Когда родилась Эльфи, он сказал моим родителям: Не учите детей плаутдичу, если хотите, чтобы они выжили в этом мире. Гораздо позже, когда мама поступила в университет на факультет прикладной психологии, ей разъяснили, что стигматы страданий, даже произошедших давным-давно, передаются из поколения в поколение, как гибкость, грация или дислексия. У деда были большие зеленые глаза, и тускло освещенные сцены кровавой бойни – алые брызги на белом снегу – непрестанно разыгрывались перед его мысленным взором, даже когда он улыбался.

Ложь и абсурд, Йоли, однажды сказала мне мама. Надо жить своей жизнью, а не чьей-то чужой.

То единственное интервью проходило в машине по дороге в Виннипегский аэропорт. Как обычно, родители сидели спереди – папа был за рулем, а мы с Эльфи расположились на заднем сиденье. Ты уже никогда не вернешься домой, да? – шепотом спросила я. Она сказала, что в жизни не слышала такой глупости. Мы смотрели на заснеженные поля. В тот день Эльфи надела свой любимый белый кожаный чокер с большой синей бусиной и армейскую куртку. Вся дорога обледенела.

Это твой вопрос для интервью? – уточнила Эльфи.

Да.

Йоли, сказала она. Надо было подготовить другие вопросы.

Ладно, кивнула я. Расскажи, что тебя так привлекает в игре на пианино?

Она сказала, что при исполнении всякого музыкального произведения очень важно создать некий флер нежности уже в самом начале или ближе к началу, не нарочито, а только намеком, ненавязчивым шепотом, едва уловимым, но, несомненно, присутствующим, потому что напряжение будет нарастать, – я лихорадочно строчила в блокноте, стараясь записывать все слово в слово, – и, когда действие приблизится к кульминации, слушатели должны вспомнить тот первый миг нежности, вспомнить и захотеть оказаться в нем снова, вернуться в безопасное детство, к чистой и безусловной любви, а ты идешь дальше, наращиваешь напряжение, вбиваешь в каждую ноту надрыв и агонию жизни, все дальше и дальше, пока не придет время принять окончательное решение: вернуться к нежности, пусть даже мельком и вскользь, или продолжать играть правду, трагедию, жестокость, боль бытия – до самого конца.

Ясно, сказала я. Думаю, мне уже хватит. Спасибо, Чудила, что ты так подробно ответила на мой вопрос.

Оба решения правильны и хороши, продолжала она. Тут все зависит только от того, какими ты хочешь увидеть слушателей: счастливыми и довольными, снова невинными, как младенцы, или взбудораженными, беспокойными, стремящимися к чему-то такому, о чем они сами едва ли знают. И то и другое прекрасно.

Понятно, спасибо, сказала я. Кто теперь будет переворачивать тебе ноты? Какая-то чужая норвежская девочка?

Эльфи открыла армейский рюкзак – она тогда увлекалась военной стилистикой под Че Гевару и Патти Херст, – достала какую-то книгу и бросила мне на колени. С этой книги, сказала она, начнется твоя настоящая жизнь. Когда ты закончишь со своей бесконечной лошадиной сагой. Она имела в виду мою маниакальную увлеченность книжной серией «Черный скакун». В том же году мы с моей лучшей подругой Джули начали заниматься верховой ездой, и я уверенно шла к тому, чтобы стать третьей лучшей наездницей всей провинции Манитоба в возрастной категории младше тринадцати лет, которая на тот момент состояла из трех человек, включая меня.

В каком-то смысле я даже рада, что ты едешь в Осло, сказала я.

Выбор был небольшой. Либо в Осло, либо босиком автостопом на западное побережье, сказала она.

Сплошной лед на дорогах, заметил папа. Видели там машину в кювете? Он хотел сменить тему. Узнав о планах Эльфи с автостопом, он запретил ей даже думать о таком вздоре. Мама тогда рассмеялась и сказала, что босиком автостопом на западное побережье – в общем-то, неплохая идея, но, наверное, все-таки не в январе. Она не была сторонницей строгих запретов.

Это что? – спросила я, глядя на книгу, которую мне дала Эльфи.

Боженьки, Йоланди. Сестра закатила глаза. Если на книге написано «Избранные стихотворения», что это, по-твоему, может быть?

Ты можешь ехать быстрее? – спросила я у отца. Нам же не хочется, чтобы она опоздала на самолет. Я вовсю хорохорилась – мол, мне все нипочем, хотя ни капельки не сомневалась, что умру от тоски, когда Эльфи уедет. Вплоть до того, что я втайне составила завещание, отписав свой скейтборд Джули, а свой хладный труп – старшей сестре, в надежде, что она будет мучиться чувством вины: ведь она бросила меня умирать в одиночестве. Кроме скейтборда и собственной тушки мне нечего было отдать другим, но я добавила в завещание слова благодарности родителям и присовокупила рисунок с мотоциклом и официальным девизом штата Нью-Гэмпшир: «Живи свободным или умри».