Эльфрида – концертирующая пианистка. Когда мы были детьми, она иногда разрешала мне переворачивать для нее ноты, если играла какую-то быструю пьесу, которую еще не запомнила наизусть. Переворачивать ноты – тоже своего рода искусство. Надо следить за мелодией и переворачивать страницу, опережая игру музыканта буквально на долю секунды; переворачивать быстро, но по-змеиному плавно, чтобы ничего не замялось, не хрустнуло и не залипло. Ее собственные слова. Она заставляла меня практиковаться почти каждый день и слушала, склонившись ухом к нотной тетради. Все равно слышно, как шелестит, говорила она. Мне приходилось переворачивать страницы туда и обратно, пока она не убеждалась, что я не издаю ни малейшего звука. Но я не роптала. Мне нравилось, что я хоть в чем-то опережаю сестру. И я очень гордилась, что создаю для нее сглаженные переходы от одной страницы к другой. Если я пропускала нужный момент и переворачивала страницу слишком рано или слишком поздно, Эльфрида прекращала играть и выла в голос. На последнем такте! Только на самом последнем такте! Потом роняла руки и голову на клавиши и нажимала ногой на педаль удержания звука, чтобы зловещее эхо ее страданий разнеслось по всему дому.
Вскоре после поездки на озеро Верхнее и Эльфридиного рейда по городу с баллончиком красной краски – она все же оставила в мире свой след – к нам домой заявился архиерей (альфа-меннонит) с дружественным визитом, как он сам это назвал. Иногда он называл себя старшим ковбоем, а такие визиты – починкой заборов. Но если по правде, это было скорее вторжение. Операция по захвату. Он приехал в субботу в сопровождении свиты старейшин, причем каждый из этих старейшин прибыл на своей собственной машине (они всегда ездят именно так, по отдельности, потому что длинная вереница черных автомобилей смотрится гораздо внушительнее и страшнее, чем тринадцать или четырнадцать одинаково одетых мужчин, набившихся в две-три машины). Мы с папой наблюдали в окно, как они паркуются у нашего дома, выбираются из машин и неспешно идут к нам, выстроившись паровозиком, словно усталые пожилые танцоры. Мама мыла посуду на кухне. Она знала, что у нас будут гости, но решила проигнорировать их «визит» как досадное, но мелкое неудобство, которое не должно помешать ей заняться своими делами. (Это был тот же самый архиерей, который когда-то отчитывал маму за ее слишком пышный свадебный наряд. К чему эти суетные излишества? – вопрошал он.) Сестра была где-то в доме. Может, работала над своим образом Черной пантеры, или прокалывала себе новые дырки в ушах, или играла с демонами в гляделки.
Папа открыл дверь и впустил мужчин в дом. Они расселись в гостиной и уставились в пол, лишь иногда поглядывая друг на друга. Папа остался стоять посреди комнаты, нервно стреляя глазами, – в окружении, в осаде, как единственный оставшийся на поле участник странной игры в вышибалы. Маме было положено незамедлительно выйти в гостиную, изобразить приветливую хлопотливую хозяйку, предложить гостям чай или кофе и домашнюю выпечку, приготовленную по рецепту из книги «Сокровищница меннонита», но она даже не выглянула из кухни. Она гремела посудой и что-то тихонечко напевала с нарочитой беспечностью, бросив папу сражаться в одиночку. Я слышала, как родители спорили накануне. Джейк, говорила мама отцу, если они к нам заявятся, просто скажи, что сегодня они не вовремя и пусть зайдут как-нибудь в другой раз. У них нет права бесцеремонно врываться к нам в дом. Папа ответил, что он так не может. Просто не может. Мама сказала, что, если не может он, сможет она и что таких гостей надо гнать прямо с порога, и папа долго ее умолял так не делать, и она все-таки согласилась, но заявила, что не будет скакать на цырлах перед этой компанией, которая придет распинать нашу семью на кресте позора. Конкретно этот визит старейшин был связан с решением Эльфи поступать в музыкальный университет. Ей тогда было всего пятнадцать, но старейшинам кто-то донес, что Эльфи «выражает неблагоразумное желание покинуть общину» и получить высшее образование, к которому «лучшие люди» города относились с опаской и большим недоверием – особенно к высшему образованию для женщин. Девушка с книгой была для них врагом номер один.
У нее появятся всякие мысли, сказал один из старейшин, засевших в нашей гостиной. Папа не знал, что на это ответить, и только кивнул, вроде бы соглашаясь, и с тоской посмотрел на дверь в кухню, где мама гоняла мух полотенцем и отбивала телятину для шницелей на обед. Я тихонько сидела рядом с отцом на колючем диване и впитывала исходивший от мрачных гостей «дух презрения», как однажды выразилась мама. Потом я услышала, как мама зовет меня в кухню. Она сидела на разделочном столе рядом с мойкой, болтала ногами и пила яблочный сок прямо из пластиковой бутылки. Где Эльфи? – спросила она. Я пожала плечами. Откуда мне знать? Я тоже уселась на стол, и мама передала мне бутылку с соком. Из гостиной до нас доносился приглушенный гул голосов, смесь английского языка и немецко-платского диалекта, не имеющего своей письменности средневекового языка, отдаленно напоминающего голландский, на котором в Ист-Виллидже говорят все старики. (На немецко-платском диалекте меня зовут «Йоланди от Джейкоба фон Ризена», а мама, когда представляется новым знакомым, говорит о себе, что она «при Джейкобе фон Ризене».) Прошло еще две-три минуты, и мы услышали вступительные аккорды рахманиновской прелюдии сольминор, опус 23. Теперь стало понятно, где Эльфи. В свободной спальне рядом с прихожей, где стояло пианино и где в основном проходила вся ее жизнь. Мужчины в гостиной умолкли. Музыка сделалась громче. Это было любимое произведение сестры. Может быть, саундтрек для ее тайной революции. Она работала над этой пьесой два года без остановки с преподавателем из Виннипегской консерватории, который сам приезжал к нам домой дважды в неделю, чтобы давать ей уроки, так что мы с мамой и папой уже давно были знакомы с каждым ее нюансом, с ее агонией, исступленным восторгом и безоговорочным уважением к хаотичному бреду внутреннего монолога. Эльфи нам все объяснила. Вообще-то пианино в Ист-Виллидже были запрещены: слишком уж сильно они ассоциировались с кабаками, подпольными барами времен сухого закона и прочим разнузданным весельем. Но наши родители все равно приобрели пианино и тайком пронесли его в дом, потому что врач из соседнего города настоятельно рекомендовал дать «творческий выход» энергии Эльфи, если мы не хотим, чтобы она «впала в неистовство», что могло бы иметь весьма пагубные последствия. Людям с вольной душой и неистовым сердцем трудно найти себе место в маленьком городке, где превыше всего ценится послушание. После нескольких лет укрывательства контрабандного пианино, которое наспех забрасывалось одеялами и простынями, когда к нам приходили с визитом старейшины, родители оценили музыкальный талант Эльфи и иногда даже просили сыграть что-нибудь для души, например «Лунную реку» или «Когда улыбаются ирландские глаза». Старейшины все же прознали, что мы прячем в доме нечестивый инструмент. Конечно же, началось долгое разбирательство, зазвучали угрозы о трехмесячном, если и вовсе не шестимесячном отлучении нашего папы от церкви, но папа сразу сказал, что готов понести любое наказание, и в итоге старейшины постановили, что пусть все остается как есть (когда наказуемый даже не ропщет, наказание теряет смысл), при условии что родители проследят, чтобы Эльфи использовала пианино исключительно во славу Божью.
Мама тихонечко напевала, раскачиваясь из стороны в сторону. Мужчины в гостиной притихли, словно им сделали выговор. Эльфи заиграла громче, потом чуть тише, потом снова громче. Птицы прекратили петь, мухи на кухне перестали биться в оконные стекла. Даже воздух как будто застыл. Эльфи стала той осью, вокруг которой вращается мир. В эти мгновения она взяла под контроль свою жизнь. Это был ее дебют в качестве взрослой женщины и – хотя мы об этом еще не знали – ее дебют в качестве пианистки с мировым именем. Мне нравится думать, что в эти мгновения мужчины, засевшие в нашей гостиной, окончательно поняли, что им ее не удержать. После такой демонстрации ярких страстей и смятения чувств, для того чтобы ее удержать, им пришлось бы похоронить ее заживо или сжечь на костре. По-другому никак. В эти мгновения Эльфи покинула нас навсегда. В эти мгновения наш отец разом утратил все: одобрение старейшин, свои полномочия главы семьи, свою старшую дочь, которая стала свободной, а значит, опасной.
