Ник, сказала я. Ложись-ка ты спать.

Завершение нашей вечерней беседы прошло как обычно. Мы оба вздохнули, растерли ладонями щеки, поморщились, улыбнулись друг другу, пожали плечами и заговорили о разном: о байдарке, которую Ник строит с нуля у себя в подвале, о его планах закончить работу в ближайшее время и уже этой весной спустить лодку на реку, в двух кварталах от дома, подняться на веслах вверх по течению – это будет самая сложная часть, а потом просто сплавиться вниз по течению обратно домой.

Когда я собралась уходить, он снова сел за компьютер. В рассеянном, призрачном свете монитора его лицо словно светилось само по себе, как у Бориса Карлоффа. Интересно, что он искал в интернете? Какие запросы обычно вбиваются в поисковую строку, когда твой самый любимый человек на свете категорически не хочет жить? Я уселась в машину и проверила сообщения в телефоне. Сообщение от Норы: Как Эльфи? Я хочу сделать пирсинг в пупке, но мне нужно твое разрешение. Можно?! Люблю тебя! Еще одно сообщение – от Радека. Он приглашает меня к себе. Радек – чешский скрипач с печальными глазами. Мы с ним познакомились в мой прошлый приезд в Виннипег, когда я пошла разносить почту вместе с Джули. (Собственно, именно из-за него и пошла. Джули мне рассказала, что носит письма красавчику-европейцу, который кажется ей одиноким и совершенно отчаявшимся. Как ты, Йоли, сказала она.) Он приехал в Виннипег писать либретто. А куда еще ехать? Этот темный и благодатный уголок мира, это слияние мутных вод будто бы вопрошает: какие ты, человек, подбираешь слова для трагической партитуры жизни? Радек плохо говорит по-английски, я совсем не говорю по-чешски, но мы как-то общаемся, он меня слушает и, кажется, понимает. Или не понимает, а просто тихонько сидит и часами выслушивает, как я перечисляю свои неудачи на чужом для него языке, рассудив, что терпение когда-нибудь вознаградится и – на все воля Божья – у него даже получится со мной переспать.

Мне кажется, что «переспать» – старомодное слово и так уже не говорят. Наверняка есть какое-то более современное обозначение для этого дела, но мне неловко спрашивать у Норы. У меня промежуточный возраст, я как бы застряла между двумя поколениями, одно из которых привычно использует слово «переспать», а другое – «перепихнуться», и что прикажете делать мне? Я сидела на маленькой кухне в мансарде, которую Радек снимает на Академи-роуд, и говорила об Эльфи, о ее неизбывном отчаянии, ее оцепенении, ее «часе свинца», как это определила Эмили Дикинсон, о моих планах – хрупких, как карточный домик, – пробудить в ней желание жить, о злости и тщетности, о морях на Луне, море Спокойствия и море Познания, и у какого из них он предпочел бы поселиться (у моря Спокойствия), и знает ли он, что где-то в Канаде есть ледник Разбитых Надежд, питающий реку Разбитых Надежд, которая впадает в озеро Разбитых Надежд, но на реке нет плотины Разбитых Надежд? Радек кивал, подливал мне вина, и готовил мне ужин, и целовал меня в шею, когда проходил мимо меня по дороге на кухню, куда периодически бегал, чтобы перемешать макароны или рис. Он очень бледный и весь покрыт черными жесткими курчавыми волосами. Он шутит на ломаном английском, что так и не эволюционировал до конца, и я говорю, что мне нравится его шерсть. Нравится, что он не сводит волосы с тела, как многие современные североамериканцы, которые до дрожи боятся волосяного покрова и меха вообще. Волосатость на теле – последний рубеж в борьбе за освобождение женщин, Радек. Я так устала. Он кивал: Да?

Он аккуратно поставил на стол макароны и сказал: Я был на концерте твоей сестры. Я видел, как она играет.

Правда? Ты мне не говорил. А где? Когда?

Еще в Праге. И я вовсе не удивлен.

Чему ты не удивлен?

Ее страданиям, сказал он. Когда я слушал ее игру, у меня было чувство, что я не должен при этом присутствовать. В зале несколько сотен зрителей, но мы все были лишними. Это была очень личная боль. Личная – в смысле непостижимая. Только музыка знала и хранила секреты, ее игра была загадкой, шепотом в тишине, и после люди сидели в баре, пили и не говорили ни слова, потому что все сделались соучастниками. У них не было слов.

Я задумалась о его словах, о его чуть старомодном европейском шарме, о его необычной манере речи. Может быть, мы смогли бы влюбиться друг в друга и переехать в Прагу вместе с Уиллом и Норой, и тогда у меня будет другая жизнь, чем-то похожая на жизнь Франца Кафки. Уилл с Норой займутся теннисом и гимнастикой, а мы с Радеком будем почти ежедневно ходить на концерты, в оперу и на балет. И заживем яркой, насыщенной жизнью, революционной и поэтичной.

Я бы поставил ее в один ряд с Иво Погореличем или даже Евгением Кисиным, сказал он. Она понимает, что фортепианная музыка – это тот же человеческий голос, но доведенный до совершенства.

Она носит в себе стеклянное пианино, сказала я. И боится, что оно разобьется.

Да, сказал он. Может быть, уже разбилось. И она из последних сил держит осколки, чтобы они не разлетелись. Наверное, в тот вечер я влюбился в нее сразу и навсегда. Мне захотелось ее защитить.

Так ты влюблен в мою сестру?! Он рассмеялся: Нет. Конечно же, нет. Но мне показалось, он врет. Вот и плакали все мои дивные мечты о Праге. Хотя, может быть, это и к лучшему. Францу Кафке не так уж и весело жилось в Праге, верно?

Хочешь еще вина? – спросил Радек. Какой она была в детстве?

Она только и делала, что играла на пианино, сказала я. И составляла петиции.

Ну так да, играть на пианино – это не худшее из занятий на целую жизнь, сказал Радек. Но ведь было и что-то еще? Ты должна помнить, нет?

Она самостоятельно выучила французский, когда была совсем маленькой, сказала я, иногда она говорила только на нем, а иногда умолкала вообще – и надолго, как наш отец. Она выдумывала для меня всякие прозвища: Шарнир-Башка или Чума. Ей нравилось воображать, что наш скучный меннонитский городок – это маленькая деревенька где-нибудь в Тоскане, и она переделывала все названия улиц на итальянский манер. Она буквально бредила Италией. Когда к нам приезжали престарелые меннонитские родственники, она обращалась к ним «синьор» и «синьора» и предлагала им пиццу и граппу. Вроде бы понарошку, но и всерьез тоже. Над ней все смеялись. Иногда мне бывало за нее стыдно.

Ей же просто хотелось, чтобы всем было радостно, сказал Радек. Чтобы всем было весело, разве нет?

Да, теперь я понимаю, сказала я. Но тогда… было невесело. Городок вроде нашего – не совсем подходящее место для отработки комически номеров. Однажды наш дом обстреляли.

Из-за Эльфриды?

Не знаю. Тех, кто стрелял, так и не нашли. Над нашим отцом тоже смеялись. За то, что он ездил на велосипеде, постоянно ходил в костюме и читал книги. Эльфи злилась до слез. Она жутко бесилась, и бросалась его защищать, и ругалась со всеми, кто над ним насмехался. Когда она уехала в Осло учиться музыке, она присылала мне магнитофонные кассеты, на которых записывала свой голос. Свои рассказы о жизни в городе. Из Осло, из Амстердама, из Хельсинки – отовсюду. Я каждый день слушала эти кассеты, по вечерам, в темноте, и представляла, что она рядом со мной. Я их выучила наизусть, каждую фразу, каждую интонацию, каждый вздох. Я все проговаривала вместе с ней, на два голоса, вплоть до мелких смешков. Я запомнила все.

Радек подлил вина нам обоим и сказал, что ему вспомнилась одна фраза Нортропа Фрая. Об энергии, необходимой, чтобы сдвинуться с места, а затем не потерять этот разгон и двигаться дальше, и продолжать творить, и открывать новые горизонты. Я не согласна?

Конечно, согласна, сказала я. Как можно не согласиться с Нортропом Фраем?

Наверное, можно, ответил Радек, если ты…

Я просто шучу. Я согласна.

Ты скучала по сестре, заметил Радек.

Да, но тут все сложнее. На самом деле мне не хотелось, чтобы она возвращалась. Даже не на сознательном уровне, а на уровне ощущений. Где-то в сердце я знала, что ей нужно держаться подальше от нашего городка. И в то же время я знала, что без нее мне самой точно не выжить в этом унылом месте, и я только и делала, что постоянно тревожилась и пыталась понять, как быть храброй и сильной, если рядом нет Эльфи. Когда она приезжала домой погостить, мы с ней помногу играли в теннис. В темноте. В слепой теннис. Было весело, но мы непрестанно теряли мячи. Она говорила, что в слепом теннисе самое главное – очень внимательно слушать. Мы смеялись как сумасшедшие и возмущенно кричали, если в нас попадало мячом в темноте. Когда Эльфи играла на пианино, мне сразу было понятно, какое у нее настроение. Она была круглой отличницей в школе, однажды даже участвовала в телевикторине, но очень многое выводило ее из себя. Ее бесило, что люди такие ленивые, что они не желают стараться стать лучше. Когда наш пастор и церковные старейшины заявились в наш дом и сказали родителям, что они не должны отпускать Эльфи учиться, потому что у нее появятся всякие мысли, а там уже рукой подать до вольнодумства, она в тот же вечер подожгла городскую молитвенную палатку, и к нам домой пришли полицейские…