Гость закуривает; руки у него не дрожат, он спокойными движениями отрезает кончик сигары: генерал наклоняется к Конраду и протягивает свечу, чтобы тот прикурил от пламени.

— Спасибо, — благодарит гость.

— Но к ужину в тот вечер ты еще вернулся, — продолжает генерал. — Как и прежде это делал каждый вечер. Твоя двуколка подъехала как обычно, в половине восьмого. Мы ужинали втроем с Кристиной, как накануне, как столько вечеров до этого. Накрыли в большом зале, как сегодня, с теми же украшениями на столе, Кристина сидела посредине. В центре стола горели голубые свечи. Ей нравилось свечное освещение, ей вообще нравилось все, что напоминало о прошлом, о более благородных формах жизни, об ушедших временах.

Я после охоты сразу прошел к себе в комнату, переоделся — в тот день я не видел Кристину дома после полудня. Лакей сообщил, что она днем уехала на машине в город. Встретились мы только за ужином. Кристина уже ждала в зале, сидя перед камином в накинутой на плечи тонкой индийской шали — вечер был сырой и туманный. В камине горел огонь. Она читала и не слышала, как я вошел. Видимо, ковер приглушил шум моих шагов, или она слишком погрузилась в книгу — Кристина читала английскую книгу про путешествие в тропики, — одно точно, мой приход она заметила в последний момент, когда я уже стоял перед ней. Тогда она подняла на меня глаза — помнишь, какие у нее были глаза? Кристина умела так посмотреть — будто день настал и все стало светло, — то ли из-за свечей, но лицо ее напугало меня своей бледностью. «Вам плохо?» — спросил я. Жена не ответила. Посмотрела на меня долгим взглядом, молча, округлив глаза, и это мгновение было чуть ли не таким же долгим и красноречивым, как то, другое мгновение утром в лесу, когда я неподвижно стоял и ждал, чтобы ты или окликнул меня, или нажал на курок. Она смотрела на меня так внимательно, изучающе, словно ей важнее жизни было знать, о чем я в этот момент думаю и думаю ли я вообще о чем-то, знаю ли что-то?.. Это, судя по всему, было для нее важнее жизни. Всегда это самое важное — важнее добычи и результата: понять, что думает о нас жертва или тот, кого мы присмотрели себе в качестве жертвы… Кристина смотрела мне в глаза, будто хотела заставить признаться. Мне кажется, я тогда хорошо выдержал это ее разглядывание. В ту минуту, да и потом, позже, я был спокоен, лицо мое не могло ничего выдать ей. И действительно — до и после полудня в тот день, на той особой охоте, где я тоже немного успел побыть дичью, я принял решение: что бы ни готовила мне жизнь, я навеки сохраню тайну об этих рассветных минутах, никогда не расскажу двум моим наперсницам, Кристине и няне, о том, что мне пришлось узнать в то утро в лесу. Решил, что приглашу врача втайне понаблюдать за тобой, раз в душе твоей правит демон безумия, — так мне тогда казалось. Иного объяснения этим минутам я не находил. Близкий мне человек сошел с ума — я упрямо, чуть ли не в растерянности, повторял это про себя все утро и весь день, и такими глазами смотрел на тебя вечером, когда ты вошел к нам. Этим предположением я хотел спасти честь и достоинство человека как божьего творения и достоинство конкретного человека, ведь если ты в своем уме и у тебя была причина — все равно какая — поднять на меня оружие, то все мы, живущие в этом доме, потеряли человеческое достоинство: и Кристина, и я. Так я тогда объяснил встревоженный, удивленный взгляд жены, каким она встретила меня вечером после охоты. Она будто почувствовала ту тайну, что связала нас на рассвете. Женщины чувствуют такие вещи, так мне тогда казалось. Потом появляешься ты, переодетый к ужину, мы сели за стол. Мы сидим, болтаем, как в другие вечера. И про охоту говорим — что доложили доезжачие, о том, как один гость совершил ошибку и в буквальном смысле слова подстрелил козла, хотя права на это у него не было… Но про ту самую минуту ты ни слова не говоришь. Даже про свое приключение на охоте, как упустил могучего самца оленя. Про такие вещи принято рассказывать, даже если ты не прирожденный охотник. Ты не рассказываешь про упущенный шанс, про то, что раньше времени бросил охоту и, не предупредив, уехал обратно в город, а проявился только вечером. Все это, безусловно, странным образом противоречит принятым в обществе договоренностям. Хоть слово мог бы сказать о том, что случилось утром… но ты ни словом не обмолвился, будто мы и не охотились вместе на рассвете. Мы говоришь о другом. Спрашиваешь у Кристины, что она читала, когда ты вошел в гостиную. Кристина читала про тропики. Вы долго беседуете о книге, ты интересуешься, как она называется, расспрашиваешь, как на нее подействовало прочитанное, хочешь знать, каково это — жить в тропиках, ведешь себя так, будто тебя крайне заинтересовала тема, о которой ты ничего не знаешь, — я только потом узнал у торговца книгами в городе, что эту, как и другие книги на эту тему, именно ты привез и дал почитать Кристине за несколько дней до этого. Всего этого в тот вечер я еще не знаю. Я не участвую в вашем разговоре, ведь о тропиках мне ничего не известно. Позднее, когда я уже узнал, что вы мне в тот вечер изменили, я прокручивал в голове эту сцену, слышал произнесенные слова и с искренним удивлением для себя открыл, как вы оба идеально сыграли. Я же, непосвященный, ничего не мог из ваших слов заподозрить: вот вы говорите про тропики, про книгу, вообще о чтении. Тебе интересно мнение Кристины, особенно может ли человек, родившийся и выросший в другом климате, вынести условия жизни в тропическом лесу… Что думает по этому поводу Кристина?.. (Меня ты не спрашиваешь). А Кристина — она лично могла бы перенести дождь, испарения, удушающие жаркие туманы, одиночество, болото, гущу тропического леса?.. Видишь, слова возвращаются. Когда ты последний раз сидел здесь, в этой комнате, в этом кресле, сорок один год назад, ты говорил именно об этом: о тропиках, о болоте, о теплом тумане и дожде. И первые слова, которые ты произнес, вернувшись в этом дом, были «болото», «тропики», «дождь» и «горячий туман». Да, слова возвращаются. Все возвращается, дела и слова совершают круг, иногда облетают весь земной шар, а потом встречаются, соприкасаются и что-то закрывают, — безучастно произносит генерал. — Об этом ты говоришь с Кристиной в последнюю вашу встречу. Ближе к полуночи ты просишь коляску и уезжаешь в город. Вот что произошло в тот день, когда случилась охота, — заканчивает он, и в и его голосе за четкостью изложения, системно и подробно изложенными выводами слышится старческая удовлетворенность.

— Когда ты уходишь, Кристина тоже удаляется, — продолжает генерал. — Я остаюсь один здесь, в этой комнате. Книгу, ту самую книгу на английском про тропики, она забыла на кресле. Спать мне не хочется, начинаю листать книгу. Рассматриваю иллюстрации, разбираю таблицы с экономическими, медицинскими показателями. Меня удивляет, что Кристина вдруг читает такие книги. Не может она этим по-настоящему интересоваться, думаю я, не могут ее занимать кривые производства каучука на полуострове или состояние здоровья аборигенов. Все это не Кристина, думаю я. Но книга все же рассказывает — и не только по-английски, не только об условиях жизни на полуострове. Оставшись один в комнате после полуночи с этой книгой в руках, когда два человека, бывшие для меня самыми близкими в жизни после отца, покинули меня, я вдруг понимаю, что эта книга — еще и знак. И смутно начинаю понимать еще кое-что: в тот день вещи наконец заговорили со мной, что-то произошло, жизнь заговорила.

И тут надо быть очень внимательным, подумал я. Ведь особая знаковая речь жизни обращается к нам в такие дни через все, всякий предмет, всякий знак и рисунок — предупреждение, надо только понять. Настает день, когда вещи обретают смысл и отвечают. Вот что осеняет меня. И тут же я понимаю: эта книга — тоже знак и ответ. И вот что она говорит: Кристина жаждет отсюда уехать. Размышляет о других мирах, значит, хочет чего-то другого, отличного от этого мира. Может, хочет сбежать — от чего-то или от кого-то — и этим кем-то могу быть я, но можешь быть и ты. Ясно как день, думаю я. Кристина что-то чувствует и знает, хочет отсюда уехать, потому и читает специальные книги про тропики. И в эту минуту я много всего чувствую и, как мне кажется, понимаю. Понимаю и чувствую, что именно произошло в этот день: жизнь моя разделилась надвое, как земля раскалывается после землетрясения на две части, — на одной стороне осталось детство, ты и все, что означало собой прошедшую до сих пор жизнь, а на другом берегу начинаются туманные очертания территории, по которой мне суждено скитаться, оставшаяся часть жизни. И эти два периода больше не соприкасаются. Что произошло? Ответить на этот вопрос я не могу. Весь день старался быть спокойным, искусственно сдержанным, и у меня получилось; Кристина еще не могла ничего знать, когда бледная подняла на меня тот особый, вопрошающий взгляд. Не могла знать, не могла считать с моего лица, что произошло на охоте… А что, в сущности, произошло? Не игра ли это воображения? Не кошмар ли? Если кому рассказать, наверняка посмеются. Никаких доказательств у меня на руках нет… только один голос, что сильнее любых доказательств, так однозначно, с силой, не терпящей никаких споров и возражений, вопиет внутри, что я не ошибаюсь и знаю правду. И правда в том, что на рассвете того дня мой друг хотел меня убить. Какое глупое и взятое из воздуха обвинение, правда? Смогу ли я вообще с кем-нибудь поделиться еще более страшным обвинением? Не смогу. Но теперь, когда я знаю это так наверняка и так спокойно, как человек может знать лишь простейшие факты жизни, что это будет за совместное существование в будущем? Смогу ли я смотреть тебе в глаза, или мы должны будем все втроем, Кристина, ты и я, разыгрывать спектакль и дружба превратится в игру и слежку друг за другом — возможно ли так жить? Говорю же, я надеялся, что ты сошел сума. Может, это музыка, думал я. Ты всегда был особенным, иным, не чета нам. Человек не может безнаказанно быть музыкантом и родственником Шопена. Но в то же время я понимал «это глупые и трусливые надежды, надо посмотреть в глаза реальности, нельзя обольщаться, ты не безумен, отвертеться тебе не удастся. У тебя есть причина ненавидеть и убить меня. Причину я ухватить пока не могу. Естественное и простое объяснение — тебя вдруг охватила страсть к Кристине, восхищение, желание обладать, род безумия, но это предположение столь маловероятно, в жизни нас троих и следа этому не найти, так что эту версию я вынужден отбросить. Я знаю Кристину, знаю тебя и себя — по крайней мере, так мне кажется в эту минуту. Наша жизнь, знакомство с Кристиной, моя на ней женитьба, наша дружба всегда были такими открытыми, чистыми, прозрачными, характеры и ситуации такими однозначными, что это я был бы сумасшедшим, поверь я в подобное хоть на миг. Страсть, если она такая уж бурная, невозможно скрыть; если страсть заставила того, кто ей подвержен, поднять оружие на лучшего друга, скрывать ее месяцами от мира не получится, какие-то следы должен был заметить даже я, вечно слепой и глухой третий лишний, — мы жили практически одним домом, ты ужинал у нас по три-четыре вечера на неделе, днем я с тобой в городе, в казарме, на службе, мы все друг о друге знаем. Ночи и дни Кристины, ее тело и душу я знаю как самого себя. Безумно было бы предположить, будто ты и Кристина… когда я признаюсь себе в этом, то испытываю чуть ли не облегчение. Здесь другое. То, что произошло, куда глубже, таинственней, непонятней. Я должен с тобой поговорить. Устроить за тобой слежку? Как ревнивый муж в плохой комедии? Но я не ревнивый муж. В моей нервной системе нет места подозрению, я спокоен, думая о Кристине. Я нашел ее, как коллекционер находит для своей жизни и коллекции редкий и идеальный экспонат, шедевр, обретение которого было единственной целью и смыслом его жизни. Кристина не обманывает, не может быть неверна, я знаю все ее мысли, даже тайные, которые могут прийти человеку только во сне. Записная книжечка в обложке из желтого бархата, что я подарил ей в первый день нашего супружества, все мне расскажет: ведь мы договорились, что жена будет делиться со мной и сама с собой чувствами, желаниями, отходами душевного материала, тем, о чем человек не может рассказать в живой беседе, потому что стыдится и считает лишним произносить слова, и все будет записывать в этот особый дневник, давая мне понять одним-двумя словами, чтобы я знал, что человек мог думать или чувствовать под влиянием ситуации… Настолько мы доверяли друг Другу. И этот тайный дневник всегда лежит в ящике ее письменного стола, ключи к которому есть только у двоих — у нее и у меня. Этот дневник — максимум доверия, возможного между мужчиной и женщиной. Если в жизни Кристины есть тайна, дневник уже бы просигналил об этом. Правда, вспоминаю я, мы последнее время забыли про нашу тайную игру… встаю и направляюсь по темному коридору. Захожу в гостиную Кристины, открываю ящик стола и ищу дневник в обложке из желтого бархата. Но ящик пуст.