Генерал прикрывает глаза и сидит так несколько минут с сомкнутыми веками, как слепые, лицо его ничего не выражает. Он будто подыскивает слово.
— Миновала полночь, весь дом спит. Кристина устала, не хочу ее беспокоить. Дневник она, видимо забрала в спальню, решаю я, — дружелюбно продолжает Хенрик. — Не хотел ей мешать, спрошу завтра, не оставила ли она мне послание в дневнике нашей тайнописью. Чтобы ты понимал, эта тетрадочка, о которой мы не говорим — даже слегка стыдимся друг перед другом такого бессловесного доверия, — она для нас как постоянное признание в любви. О таких вещах сложно говорить. Придумала это Кристина, сама попросила меня в Париже, во время медового месяца. Именно она хотела делиться признаниями — и позже, много позже, когда Кристины уже не будет, я пойму, что с таким тщанием готовится к признанию, к финальной искренности лишь тот, кто знает: однажды в его или ее жизни появится нечто, в чем надо будет признаваться. Я долго не понимал эту затею с дневником, она казалась мне чрезмерно женской — идея тайных посланий друг другу, Кристинина причуда. Сама она часто повторяла, что не хочет иметь от меня никаких тайн и от себя тайн не хочет, потому и фиксирует все, о чем нелегко говорить. И только много позже я понял: та, кто ищет спасения в искренности, чего-то боится, боится, что однажды ее жизнь наполнится тем, чем она не сможет со мной поделиться, настоящей тайной, которую ни записать, ни рассказать. Кристина хотела отдать мне все — тело и душу, чувства и тайные мысли, каждый сигнал своих нервов. Вот мы отправились в свадебное путешествие, Кристина влюблена, вспомни, откуда она пришла и что для нее значило все, что я дал ей, — мое имя, этот замок, дворец в Париже, большой свет, все, о чем еще за несколько месяцев до этого она и мечтать не смела в своем скромном жилище на окраине маленького городка, где обитала одна с тихим и больным стариком, жившим уже только ради своего инструмента, нот и воспоминаний… А тут вдруг жизнь дарит ей все, насыпает полной горстью: свадьба, свадебное путешествие длиною в год — Рим, Лондон, Париж, потом Восток, месяцы в оазисах, море. Кристина, естественно, верит, что влюблена. Потом я узнаю, что она не была влюблена даже тогда, — это все лишь благодарность.
Генерал сплетает пальцы, опирается локтями о колени, наклоняется вперед и продолжает:
— Она была благодарна, искренне благодарна, по-своему. Как бывает благодарна молодая женщина, отправившаяся в свадебное путешествие с мужем, блестящим молодым человеком. — Хенрик сплетает пальцы еще крепче, пристально всматривается в узор на ковре. — Ей хотелось быть благодарной в любом случае, потому-то она и придумала этот дневник как особый подарок. С первой минуты он заполняется поразительными признаниями. Кристина не льстит мне, ее комментарии порой до неприятного искренни. Она описывает меня таким, каким видит, всего несколькими словами, но очень точно. Описывает, что ей во мне не нравится, манера повсюду приближаться к людям с излишней самоуверенностью — она не чувствует во мне скромности, что для ее верующей души было величайшим достоинством. Да, в те годы я был далеко не скромен. Мир принадлежал мне, я нашел женщину, на каждое слово, каждый порыв тела и души которой я откликался целиком и полностью, я был богат, у меня был титул, жизнь открывалась передо мной во всем своем блеске, мне было тридцать лет, я любил жизнь, службу, избранный путь. Сегодня, оглядываясь назад, я и сам поражаюсь этой громогласной самодовольной уверенности и ощущению счастья. И, как всякий, к кому боги были милостивы без причины, в глубине этого счастья я подспудно чувствовал подвох. Слишком уж все прекрасно, безупречно, без сучка, без задоринки. Человек всегда боится такого образцового счастья.
Я был готов принести судьбе жертву — пусть в одном из портов письмо из родной страны сообщит о какой-нибудь финансовой или светской неприятности, пусть я узнаю, что дома сгорел замок или что я разорился, пусть банкир, управляющий моим имуществом, передаст дурную весть или что-нибудь в этом роде… Знаешь, человек хочет заплатить богам кусочком счастья. Ведь боги, как известно, завистливы и когда дают простому смертному счастья на год, сразу записывают долг, а в конце жизни требуют заплатить втридорога. Но вокруг меня все безупречно, все идеально. Кристина пишет в дневник короткие слова, словно обращается к нему во сне. Иногда это одна строчка, иногда — одно слово. Вот, например: «Ты безнадежен, потому что тщеславен». Потом неделями ничего не пишет. Или пишет, что видела в Алжире одного мужчину, он шел за ней по узкой улице, позвал ее, и она почувствовала, что могла бы уйти с ним. Какая у нее многоцветная, беспокойная душа, думаю я. Но я счастлив — даже эти странные, немного пугающие проявления искренности не мешают моему счастью. Меня не смущает, что тот, кто так судорожно стремится рассказать все другому, возможно, потому и говорит обо всем с такой безоглядной искренностью, чтобы не быть вынужденным говорить о том, что по-настоящему важно. Об этом я в свадебном путешествии не думаю, да и потом, когда читаю дневник, тоже не думаю. Но потом наступают в жизни эта ночь и этот день, день охоты, и я все время чувствую себя так, будто ружье таки выстрелило и нежданная пуля просвистела-таки у меня над ухом. Наступает ночь, ты уезжаешь, детально обговорив прежде с Кристиной все, что связано с тропиками. И я остаюсь один с воспоминаниями этого дня и вечера. И не нахожу на привычном месте, в ящике стола, Кристинин дневник. Я принимаю решение разыскать тебя утром в городе и спросить…
Генерал замолкает. По-стариковски покачивает головой, словно удивляется детской проказе.
— И что бы я у тебя спросил? — произносит он тихо, с уничижительной интонацией, точно смеется сам над собой. — Что можно спросить у человека словами? И чего стоит ответ, данный не реальностью жизни, но словами?.. Мало чего стоит, — голос генерала обретает решительность. — Редко попадаются люди, у которых слова полностью охватывают реальность. Это, наверное, самая большая редкость в жизни. Тогда я еще этого не знал. Я сейчас не подлецов и обманщиков имею в виду, а то, что люди напрасно узнают правду, напрасно обретают опыт — природу свою они изменить не в силах. Вероятно, максимум, что можно сделать в жизни, так это осторожно и разумно подогнать неповторимую реальность человеческой природы под окружающую действительность. И это все, что мы можем сделать. Но и это не сделает нас мудрее и подготовленнее… Я хочу с тобой поговорить и не знаю еще: что бы я ни спросил и что бы ты ни ответил, на факты не повлияет. Но узнать факты, приблизиться к реальности можно и посредством слов, вопросов и ответов, потому я и хочу с тобой поговорить. Усталый я глубоко засыпаю. В тот день я словно перенес огромную физическую нагрузку — как если бы скакал на лошади или путешествовал… Однажды я зимой по снегу притащил на спине убитого медведя, тяжелый был, двести пятьдесят килограммов — знаю, в те годы я отличался недюжинной силой, но все равно потом удивился, как сумел протащить такую тяжесть по горам и оврагам. Видимо, человек может вынести все до тех пор, пока у него в жизни есть цель. Тогда я от усталости уснул в долине, в снегу, спустившись с тушей с гор, так меня нашли доезжачие — полузамерзшим у трупа медведя. Так же спал я и в эту ночь. Глубоко, без снов, после пробуждения отправился в город к тебе на квартиру. И вот я стою в твоей комнате и узнаю, что ты уехал. Мы только на следующий день получили в полку твое письмо, в котором ты сообщал, что уходишь в отставку и уезжаешь за границу. В ту минуту я понял только факт побега, ведь теперь стало окончательно ясно, что ты хотел меня убить, ясно, что произошло и продолжает происходить нечто, истинный смысл чего я пока не могу осознать, и ясно, что ко всему этому я лично имею роковое отношение, все это происходит не только с тобой, но и со мной. Так я стою в тайной, душной, забитой шикарными вещами комнате, и тут открывается дверь и заходит Кристина.
Голос генерала звучит спокойно, обходительно и дружелюбно, словно хозяин дома делится самыми интересными деталями милой сердцу старой истории с другом, который вернулся наконец домой — из другого времени, из дальних чужих стран. Конрад слушает неподвижно. Потухшую сигару он пол ожил на край стеклянной пепельницы, руки сложил на груди и сидит, не двигаясь, прямо, как офицер, ведущий дружескую беседу со старшим по званию.
