— Почему ты спрашиваешь? — гость спокоен. — Знаешь же, так оно и есть.

Старики оглядывают друг друга с ног до головы. Генерал тяжело вздыхает. Нажимает на ручку. В проеме большой лестницы дрожат тени, колышутся отсветы. Конрад и Хенрик молча спускаются, перед ними бегут лакеи со свечами, пальто и шляпой. За двустворчатой дверью слышен скрип колес. Все так же молча старики прощаются, без единого слова пожимают друг другу руки, оба склоняются в глубоком поклоне.

Генерал возвращается к себе в комнату. В конце коридора его ждет няня.

— Спокойней тебе стало? — спрашивает няня.

— Да, — отвечает генерал.

Вдвоем они идут к двери, ведущей в жилые покои. Няня шустро спешит вперед мелкими шажками, будто только что встала и торопится переделать утреннюю работу. Генерал шагает медленно, опираясь на трость. Проходят до конца коридора, увешанного портретами. Пустое место, где раньше висел портрет Кристины, заставляет Хенрика остановиться.

— Портрет можешь повесить обратно, на место, — говорит он няне.

— Хорошо, — отвечает та.

— Смысла нет.

— Знаю, — соглашается няня.

— Спокойной ночи, Нини.

— Спокойной ночи.

Няня привстает на цыпочки и маленькой рукой, к костям которой приклеена морщинистая желтая кожа, рисует генералу на лбу крест. Они обмениваются поцелуем. Делают они это неуклюже, торопливо и нелепо — если бы кто-то увидел, наверняка улыбнулся бы. Но, как любой человеческий поцелуй, это тоже ответ — бестолковый и нежный — на вопрос, выразить который словами невозможно.

Пути, которыми тексты и авторы попадают из одной литературы в другую, неисповедимы. Бывает, что писатель, известный и признанный у себя на родине, плохо приживается в иноязычной культуре, и причин тому может быть масса: не вовремя издан, не лучшим образом переведен (хотя перевод отнюдь не всегда играет решающую роль), по каким-то причинам «не совпал» с принимающей литературой, оказался слишком похожим на то, что в ней уже есть, или, наоборот, не был воспринят «чужими» читателями из-за своей инакости. Точно так же порой сложно объяснить невероятную популярность иностранного автора в конкретной культуре — при том что этот автор у себя дома может особой известностью не пользоваться.

История с Шандором Марай (1900–1989), одним из самых известных и переводимых (правда, пока не на русский язык) венгерских писателей XX века, — показательный пример попадания автора в канон переводной литературы в одних культурах и полного отсутствия его в других. Многие годы меня и моих коллег, переводчиков с венгерского, регулярно спрашивали, отчего на русском языке нет Марай. В ряде европейских стран романы и дневники этого венгерского писателя переводили и издавали на протяжении последних 20–30 лет довольно много (в одной только Польше перевод дневников выдержал десять (!) изданий), а в России до сих пор были опубликованы лишь небольшие отрывки из дневников («Иностранная литература», № 12,1993, пер. Ю. П. Гусева), мемуарный роман «Земля, земля!» (1972) в переводе Е. И. Малыхиной (в 2002 году сокращенный вариант в сборнике эссе «Венгры и Европа» издательства НЛО), да фрагменты из «Травника» (1943), сборника коротких размышлений о жизни, стилизованного под старинные травники, в майском номере журнала «Звезда» за 2018 год.

Справедливости ради следует сказать, что судьба автора самого известного венгерского дневника XX века в родной венгерской литературе тоже была непростой. Исключительно популярный в довоенное время прозаик и журналист после Второй мировой войны был признан «буржуазным автором» и вынужден эмигрировать в Европу, а затем в США. Продолжая публиковаться за границей (на венгерском). Марай наложил запрет на издание своих книг в Венгрии «до тех пор, пока страна будет оставаться коммунистической». Сам он так никогда и не вернулся на родину, а в паспорте хранил засушенный лист каштана из Будапешта. «Я хотел быть венгерским писателем и писать у себя на родине по-венгерски, на языке народа, к которому принадлежу. Но в коммунистическом обществе писатель быстро превращался в еретика — если в душе противился режиму», — писал Марай.

«Второе пришествие» Марай в литературу произошло в 1990-е годы, когда западный мир открыл для себя его дневники. До отъезда из Венгрии Шандор Марай очень много печатался, выдавал по две-три статьи в день, публиковал романы один за другим (всего он написал их около 50), а с 1940 года начал работать с театром, но с отъездом из Венгрии вся эта деятельность постепенно сошла на нет и дневник превратился в практически единственную возможность регулярно писать. Марай использовал его как упражнение для поддержания себя в писательской форме и как возможность для самовыражения все 44 года добровольной ссылки.

Дневники Шандора Марай — поразительное по охвату историческое полотно, написанное человеком прекрасно образованным, талантливым, не лишенным тщеславия и стремления морализировать, испытавшим успех и разочарование, обреченным на жизнь вне родной культуры (и, главное, языка), «осколком уходящей культуры», как он сам себя называл. Безусловно важными для понимания венгерской и европейской истории стали дневники, написанные в конце 1940-х годов и в 1956 году, однако не менее важными — с точки зрения истории человека как истории мира — кажутся мне дневники, написанные Марай в семидесятые и восьмидесятые, когда «дивный новый мир» и горечь и отчаяние разлуки не только с родиной, но уже и с самыми дорогими для писателя людьми приближали его к последней записи в дневнике от 15 января 1989 года: «Жду призыва — не подгоняю, но и не откладываю. Время пришло». Шесть дней спустя Марай застрелился, а прах его, согласно завещанию, был развеян над Тихим океаном.

Мараи-прозаика Европа открыла для себя в конце 1990-х годов после издания на итальянском языке романа «Свечи сгорают дотла» (1942). К 2000 году тиражи переводов Шандора Марай на немецкий, испанский, португальский, английский, польский и другие европейские языки достигли нескольких миллионов. Так что появление «Свечей» на русском кажется вполне закономерным, пусть и слегка запоздалым фактом (хотя кто знает — может, как раз сейчас для него и время). Как и многие другие романы Марай, «Свечи сгорают дотла» — медленное чтение («Хороший текст, но слишком медленный», — написали мне 12 лет назад из одного издательства).

История, рассказанная в романе, на первый взгляд довольно проста: два молодых военных, близких друга расстаются на 40 с лишним лет, чтобы встретиться уже не бодрыми юнцами (один отправился воевать в тропики, второй отслужил свой срок и засел в фамильном замке), но усталыми и озлобленными стариками. При встрече происходит выяснение отношений, за давней размолвкой скрывается женщина, в которую были влюблены оба, но которую оба же и предали и теперь должны с этим предательством окончательно разобраться. Роман длится практически столько же, сколько и разговор, точнее, обвинительное заключение, которое аристократ и генерал в отставке Хенрик, обломок Габсбургской империи, поборник чести и мужской дружбы, предъявляет своему слишком богемному и космополитичному другу Конраду.

Сложно однозначно сформулировать, чем цепляет этот текст, — читая, а позднее и переводя его, я постоянно испытывала странное раздвоение. С одной стороны, автор через одного из своих героев поет настоящий гимн безвозвратно ушедшей «прекрасной» имперской эпохе (расставание с которой было неизбежно и необходимо), связывая ее крах с утратой понятий о чести и дружбе. С другой стороны, однако, художественным талантом и тонкостью чувств в романе оказывается наделен не доблестный генерал, но его антагонист и ближайший друг/враг, и отделаться от ощущения глубокой связи между Конрадом и самим Марай невозможно. В каких-то своих проявлениях «Свечи» воспринимается как роман «из прошлого века», в других — как абсолютно современный, многослойный текст со своеобразным внутренним ритмом, почти детективной интригой и разговорами о главном — о войне и мире, о любви и дружбе, о верности и предательстве.