— Этого не помню, — сказала няня.

— А я помню, — упрямо произнес генерал.

Держась прямо в своем черном костюме, он торжественно и медленно, как положено старому человеку, спустился вниз. Дверь вестибюля распахнулась, и в большом проеме застекленной двери вслед за лакеем появился старик.

— Видишь, я приехал еще раз, — тихо сказал гость.

— Я в этом никогда не сомневался, — ответил генерал так же тихо и улыбнулся.

Мужчины с исключительной вежливостью пожали друг другу руки.

Старики подошли к камину и в сверкающем холодном свете лампы настенного светильника, подслеповато моргая, внимательно и понимающе оглядели друг друга.

Конрад был старше генерала на пару месяцев: весной ему пошел семьдесят третий год. Мужчины разглядывали друг друга с таким знанием дела, с каким лишь старики умеют почувствовать симптомы телесного угасания: очень внимательно, исследуя суть, последние признаки изменений, ища в лице, осанке остатки жизненной силы.

— Нет, — Конрад был серьезен, — человек не молодеет.

Но каждый с ревнивым и в то же время радостным удивлением почувствовал, что визави выдержал строгий экзамен: сорок один год, дистанция времени, период, когда оба не виделись и при этом каждый день, каждый час знали о существовании друг друга, на них не подействовал. «Выдюжили», — подумал генерал. А гость с особым удовольствием, в котором смешались разочарование и безумная радость от того, что экзамен пройден, — разочарование от того, что Хенрик стоял перед ним свежий и здоровый, и радость, что смог вернуться сюда живой и в силе, — думал: «Он ждал меня, потому так и бодр».

Оба в эти минуты почувствовали, что ожидание последние десятилетия придавало им сил жить. Так бывает, когда человек всю жизнь оттачивает одно-единственное умение. Конрад знал, что должен сюда вернуться, а генерал знал, что эта минута однажды наступит. Ради этого они и жили.

Конрад и теперь, как в детстве, был бледен, по нему было видно, что он по-прежнему живет взаперти и избегает прогулок. Он тоже был одет в черное, но одежда отличалась особой элегантностью. Похоже, не бедствует, подумал генерал. Старики несколько минут молча смотрели друг на друга.

Затем лакей принес вермут и палинку.

— Откуда приехал? — спросил генерал.

— Из Лондона.

— Ты там живешь?

— Неподалеку. У меня небольшой дом в пригороде Лондона. Когда вернулся из тропиков, обосновался там.

— Где был в тропиках?..

— В Сингапуре. — Конрад поднял бледную руку и неуверенно обозначил в воздухе какую-то точку, словно отметил в космосе место, где когда-то жил. — Но это только в последние годы. До этого я был в глубине полуострова, среди малайцев.

— Говорят, — генерал высоко поднял рюмку с вермутом, приветствуя гостя, — тропики выматывают и старят.

— Страшное дело, — подтвердил Конрад. — Десять лет жизни забирают.

— Но по тебе не скажешь. Добро пожаловать!

Старики опорожнили рюмки и сели.

— Правда? — спросил гость, опускаясь в кресло у камина — в то, что стояло под часами. Генерал внимательно следил за его движениями. Теперь, когда прежний друг занял место в кресле — ровно там, где сидел сорок один год назад, словно не мог противиться чарам замка, — Хенрик облегченно моргнул. Он ощущал себя охотником, увидевшим наконец, как дичь попала в ловушку, ловушку, которую до того осторожно избегала. Теперь всё и все были на своих местах.

— Тропики ужасны, — повторил Конрад. — Наш брат не выносит. Изнашиваются органы, сгорают ткани. Что-то эти тропики в человеке убивают.

— Ты отправился туда затем, чтобы что-то в себе убить? — как бы между прочим, без нажима поинтересовался генерал.

Он спросил это вежливым светским тоном. И сам тоже сел напротив камина в старое кресло, которое в семье называли «флорентийским стулом». Именно здесь он сидел по вечерам и в тот день, до и после ужина сорок один год назад, когда они были в гостиной втроем с Кристиной и Конрадом и вели тот разговор. Сейчас оба смотрели на третье кресло, обтянутое французским шелком. Пустое кресло.

— Да, — спокойно ответил Конрад.

— Удалось?

— Я уже стар. — Гость перевел взгляд на огонь.

На вопрос он не ответил. Так они сидели молча и смотрели на пламя, пока не вошел лакей и не позвал их к ужину.

— Все обстоит так, — пояснил после форели Конрад. — Сначала думаешь: привык. — Гость рассказывал о тропиках. — Когда я туда приехал, я был еще молод, ты ведь помнишь. Тридцать два года. Сразу отправился в сердце болот. Люди там живут в домах с жестяными крышами. Денег у меня не было. За все платила колониальная компания. Ночью лежишь — будто в теплом тумане плаваешь. Утром туман плотный и горячий. Потом цепенеешь. Все пьют, глаза у людей красные. В первый год думаешь, что здесь и умрешь. На третий год начинаешь чувствовать: ты уже не тот, что прежде, будто ритм жизни изменился. Живешь быстрее, в тебе что-то горит, сердце бьется иначе, и в то же время ты равнодушен. Проходят месяцы, а ты ничего не чувствуешь. Потом наступает минута, когда ты уже не знаешь, что происходит с тобой и вокруг тебя.

И когда это происходит всего через пять лет, иногда — уже в первые месяцы. Вспышка гнева. Многие в этот момент убивают других или себя.

— Даже англичане? — поинтересовался генерал.

— Эти реже. Но и их заражает эта лихорадка, этот гнев, возникающий сам по себе, безо всякой бациллы. Я свято верю, что это болезнь, просто причину не могут найти. Может, это вода. Может, растения. Может, малайки. Привыкнуть к этим женщинам невозможно. Среди них попадаются настоящие красавицы. Кожа, движения, улыбки, привычки — во всем у них особая гладкость, в том, как они прислуживают тебе в постели и за столом… а все одно не привыкнуть. Англичане, те да, защищаются. Привозят с собой Англию в багаже. Вежливое высокомерие, закрытость, хорошее воспитание, поля для гольфа и теннисные корты, виски, смокинг, который они надевают по вечерам в домах с жестяными крышами посреди болота. Не все, конечно. Это все легенды. Большинство за четыре-пять лет спиваются, как и остальные — бельгийцы, французы, голландцы. Тропики сдирают с них усвоенные в университетах манеры, как проказа сдирает кожу с человеческого тела. Тропики смывают с них Кембридж и Оксфорд. Дома, на Британских островах всякий англичанин, проведший длительное время в тропиках, вызывает подозрение. Их уважают, признают, но не доверяют им. Наверняка в тайном реестре отмечают: «был в тропиках». Как если бы сказали: «болен сифилисом» или «шпион». Все, кто провел много времени в тропиках, вызывают подозрение — сколько бы они там ни играли в гольф и теннис, ни пили виски в сингапурском светском обществе, сколько бы ни появлялись на людях в смокингах, в форме, с орденами на груди на губернаторских приемах, все равно к ним относятся с опаской. Ведь эти люди прошли тропики. Перенесли страшную заразу, к которой нельзя привыкнуть и в которой есть что-то притягательное, как во всякой опасности. Тропики — это болезнь. От тропических болезней можно вылечиться, от самих тропиков — никогда.

— Ясно, — сказал генерал. — Ты тоже заразился?

— Все заражаются. — Гость дегустировал шабли, запрокинув голову, перекатывая вино во рту со знанием дела. — Тот, кто только пьет, отделывается легче. Исступление таится там в жизни, как торнадо за болотом, среди гор и лесов. Исступление самого разного рода. Потому-то для живущих в Британии англичан любой, кто приезжает из тропиков, подозрителен. Что у них в крови, в сердце, в нервах — узнать невозможно. Человек перестает быть простым европейцем, это наверняка. Он как бы не совсем прежний. Напрасно он выписывал туда себе европейские журналы, напрасно читал посреди болота все, что здесь писали, думали в последние годы или в прошлых столетиях. Напрасно сохранял ту особую, неловко осторожную манеру, которую человек тропический старается сохранить среди себе подобных белых людей, следя за собой с тем же тщанием, с каким человек пьющий осторожничает в обществе, — он чересчур скован, боясь, как бы другие не заметили его страсть, весь из себя гладкий, учтивый и хорошо воспитанный… Но внутри у него другое.