Черт, если бы оно могло говорить, чтобы оно сейчас сказало? «Господи, ебаный ад, опять этот парень?»

Гарри вышел из машины и подошел, одетый в хорошо знакомую мне форму.

— У тебя это уже вошло в привычку, — прокомментировал он, стоя надо мной, положив руки на пояс. — Что происходит?

— Моя мама умерла, — просто ответил я, лишь мельком взглянув на него, прежде чем снова посмотреть на место через дорогу.

Гарри глубоко вздохнул, затем застонал.

— Ах, сынок… — Гарри опустил свои изможденные, старые кости рядом со мной и обхватил рукой мои сгорбленные плечи. — Мне так жаль.

— Да, — тихо пробормотал я, потирая рукой под носом. — Мне тоже.

Я не заставил его долго задерживаться рядом со мной. По прошествии нескольких секунд поднялся на ноги и протянул руку, чтобы помочь ему встать. Затем спросил, может ли тот отвезти меня домой, и Гарри не отказался. Он никогда бы не отказался.

По дороге мы болтали обо всем, кроме моей матери. Гарри спросил меня о Рэй, и я признался, что люблю ее. Потом спросил его о миссис Хендерсон, и он ответил мне, что она ждет своего третьего — и предположительно последнего — ребенка. Мы поговорили о предстоящей осени и праздниках, которые она принесет, и Гарри спросил, не хочу ли я провести время с его семьей на День благодарения и Рождество. Я ответил, что с удовольствием, но мне придется согласовать это с хозяйкой дома.

— Ах, я полагаю, у тебя теперь есть своя семья, о которой нужно думать, да? — спросил Гарри, одарив меня улыбкой, на которую я не мог не ответить.

— Да, — ответил я, когда мы подъехали к дому 1111 по Даффодил-лейн. — Наверное, да.

Мы попрощались, и Гарри снова сказал, что ему жаль. Я сказал ему, что устал от того, что люди жалеют меня, и он вышел из машины, чтобы обнять меня.

— Тогда, может, просто скажу тебе, что люблю тебя и буду рядом, когда я тебе понадоблюсь?

Я смахнул слезы, с которыми боролся весь этот проклятый день.

— Я тоже тебя люблю, Гарри.

Он провел рукой по моей спине, а затем отстранился.

— Хорошо. Иди туда и будь со своей семьей. Но будь на связи, хорошо?

— Ты знаешь это.

Потом я смотрел, как тот уезжает, глядя на задние фонари, когда он проехал по улице, а затем скрылся из виду. Боль охватила мое сердце, выбивая дыхание из легких. И я пожалел, что вообще позволил ему приехать.

«Почему у меня такое чувство, что я его больше не увижу?»

Я рассмеялся, тряся головой и вытирая глаза рукой.

«Это был долгий, мать его, день. Я устал, проголодался, и это все».

Я поднялся по разбитым ступенькам, отпер дверь и обнаружил Рэй, Ноя и Элевен на диване, играющих в «Нинтендо». Они оба резко обернулись при звуке моего появления, а затем вскочили на ноги и бросились обнимать меня, и задавать вопросы о прошедшем дне, на которые мне не хотелось отвечать.

— Я просто хочу приготовить ужин и лечь спать, — сказал я им, направляясь на кухню.

— Ох, я подумала, мы можем просто заказать пиццу, — предложила Рэй.

— Неа. — Я открыл шкаф и достал коробку с макаронами. — Я не против готовить.

— Ты уверен?

Я бросил раздраженный взгляд через плечо.

— Рэй, если бы я не хотел, то не стал бы предлагать.

Она едва заметно кивнула, осторожно пробежавшись взглядом по моему лицу.

— Хорошо.

Молча достал банку с соусом, кастрюлю, чтобы вскипятить воду, и другую кастрюлю поменьше, чтобы подогреть соус. Открыл банку, вылил соус в кастрюлю и поставил ее на плиту тушиться. Покопался в шкафу со специями, добавил немного того и немного другого, чтобы немного оживить соус. Наполнил кастрюлю водой и поставил ее кипятиться. В это время на меня обрушилась приливная волна воспоминаний. Одно за другим, каждое из них било меня по нутру сильнее предыдущего.

Мама разговаривала со мной по телефону из реабилитационного центра на Рождество.

Мама разбудила меня в мой восьмой день рождения.

Мама приехала в больницу, чтобы подержать меня за руку, пока мне зашивали лицо.

И в каждом из них она пела мне.

«Ты — мое солнышко…»

Я смотрел в кастрюлю, наблюдая, как крошечные пузырьки собираются на дне, а потом лопаются, освобождая место для новых. И думал о ее последних минутах.

«Ты — мое солнышко…»

Знала ли она, что умирает? Было ли ей страшно?

«Ты — мое солнышко…»

Нет, конечно, ей было страшно. И, конечно, она знала, что что-то происходит… или, по крайней мере, знала, что что-то должно произойти. Поэтому позвонила.

Господи, мама звонила, а я не ответил. Я, блядь, проснулся, услышал телефонный звонок и снова заснул, вместо того чтобы ответить.

«Ты — мое солнышко…»

Боже, почему я, блядь, просто не ответил?

«Ты ведь спасешь меня, правда, малыш?»

Мои легкие обожгло огнем, пока я судорожно втягивал воздух. Потом потянулся руками вверх и стиснул волосы в кулаки, отчаянно борясь с воспоминаниями и этой чертовой дурацкой песней, которую мне так хотелось забыть. И в то же время так, так, так невероятно грустил, что она не догадалась спеть мне ее еще раз. Только еще один гребаный раз.

«Ты — мое солнышко… ты — мое солнышко… ты — мое солнышко…»

«Ты ведь спасешь меня, правда, малыш?»

— Гребаная сука, — поймал я себя на том, что произношу это, заглушая звук ее голоса в своей голове звуком своего собственного. — Ты чертова гребаная сука.

— Солджер? — позвала с дивана Рэй, осторожно и нерешительно.

Но я проигнорировал ее.

— Пошла ты на хер, — пробормотал я сквозь стиснутые зубы, вцепившись в волосы и уставившись в кипящую кастрюлю. — Боже, да пошла ты на хуй за то, что так со мной поступила.

Каждый поворот злой судьбы, который случался в моей жизни, был напрямую связан с ней. И почти каждый из них был вызван давлением, которое она оказывала на меня, заставляя защищать ее. Спасать ее. Спасать ее от демонов, которых та сама себе создала. И все, что мама могла дать мне взамен, — это вот это. Одиночество. Чувство вины. Боль была такой глубокой, такой тяжелой, что мне приходилось с усилием втягивать воздух в легкие, чтобы они продолжали работать.

Я не заслуживал этого. Никогда не заслуживал ничего из этого.

Я никогда не заслуживал ее.

Мое тело отреагировало раньше, чем я успел подумать: обхватил пустую банку, стоявшую на прилавке, и швырнул ее в стену. Стекло разлетелось вдребезги, а остатки соуса разлетелись по стене и полу, создав еще один беспорядок, который Диана Мэйсон никогда не уберет.

«Ты — мое солнышко…»

Моя грудь сильно сдавило, когда рыдание сорвалось с моих губ, и мое тело согнулось пополам. Я рухнул на пол перед плитой и кастрюлей с бурлящей водой.

— Ной, иди в свою комнату, — настоятельно приказала Рэй, поспешив на кухню.

— Но, мам…

— Послушай меня и иди в свою комнату сейчас же, — выделила каждое слово Рэй, потянулась надо мной, выключила плиту и опустилась на колени.

Ной нехотя сделал то, что ему сказали, а Рэй обхватила меня руками, притягивая мое тело к своему.

А потом я заплакал.

Плакал, потому что ничего из того, что я делал, не было достаточно хорошим.

Плакал, потому что потерпел неудачу.

Плакал, потому что она никогда не была способна полюбить меня настолько, чтобы вытащить себя из того дерьма, в котором оказалась.

И, наконец, я плакал, потому что ее больше нет, и ничего не мог сделать, чтобы спасти ее от этого, ничего не мог сделать, чтобы не допустить этого с самого начала. Потому что впервые в жизни я поставил себя на первое место.

* * *

— Господи Иисусе, — прохрипел я, мой голос царапал пересохшее горло. — Я чувствую себя таким мудаком.

Рэй стояла на коленях, осторожно собирая осколки стекла, когда резко повернулась ко мне, пораженная.

— С чего бы тебе чувствовать себя мудаком?

Я покачал головой и вытер лицо рукой, липкое от потоков слез.