Так, а вот это уже никак не похоже на просто интерес о моём студенте. Что ты творишь, Ева?

Брови Светы взлетают вверх и скрываются под чёлкой, как бы подтверждая, что я точно сошла с ума.

— А вам зачем эта информация, Ева Дмитриевна?

— Возможно, стоит отправит туда нашу медсестру — боже, что я несу, — если случай серьёзный.

Я понимаю, что своим поведением провоцирую ненужные вопросы, но по-другому я сейчас не могу. Очень переживаю за Пашу. Мне нужно убедиться, что с ним всё в порядке.

Света достаёт из сумки ежедневник и диктует мне адрес. Уходит, а я открываю на телефоне карты, забиваю адрес, отмечаю для себя, что это совсем рядом, и, по ходу, здание общежития. После работы еду на такси домой, готовлю куриный бульон по маминому рецепту, захожу в аптеку и скупаю всё от простуды, что попадается мне на глаза, а затем снова сажусь в такси и называю Пашин адрес.

В общежитие захожу в начале десятого, и вахтёрша никак не соглашается меня впустить.

— Пожалуйста, выслушайте, — прошу жалобно. — Я преподаватель его. Вот, взгляните, — сую ей в руки удостоверение. — Я его с детства знаю, обещала за ним присматривать. Он заболел, прошу вас, пропустите меня, пожалуйста!

Пожилая женщина с пучком упрямо поджимает губы и качает головой:

— Часы посещения окончены, ступайте домой, милочка.

Отхожу от неё к двери, но выйти не смею, так и стою с пакетами в руках, глотая слёзы.

— Свалилась на мою голову, — ворчливо доносится до меня через пару минут. — Беги к своему студенту, только чтобы никому ни слова!

На ходу шепча благодарности, несусь в сторону лестницы и забегаю на 3 этаж. Возле двери с номером триста один останавливаюсь на пару мгновений, чтобы восстановить дыхание и собраться с мыслями. Боже, я же умру на месте от стыда, если он там развлекается на самом деле и спросит меня «чего пришла?». Или если кто-то из моих студентов меня здесь увидит. Не давая себе передумать, стучусь в дверь несколько раз. Ответа не получаю, и тогда, сделав глубокий вдох, медленно поворачиваю ручку. Дверь поддаётся. Сердце колотится внутри, как сумасшедшее, когда я осторожно заглядываю в неизвестность. Сначала идет небольшой коридор с дверью в санузел, а затем я попадаю в маленькую комнату, где есть только письменный стол со стулом, небольшой холодильник, шкаф и кровать. На кровати, ёжась под одеялом, лежит Паша. Лицо бледное, под закрытыми глазами тёмные круги, глазные яблоки перекатываются под веками, губы сухие. На моё появление и звук голоса он не реагирует. Скидываю своё лёгкое пальто и ботинки и аккуратно присаживаюсь на краешек кровати. Паша тихо стонет, когда я прикладываю руку к его лбу. Горячий. Тянусь за градусником и нетерпеливо жду, постукивая ногой, пока он покажет температуру. Почти сорок! Пытаюсь приподнять его голову, на что Паша пару раз открывает глаза и что-то бормочет, чтобы влить ему в рот сироп от температуры и парочку капсул от простуды, дав запить водой. И, к моему огромному облегчению, он глотает. Нахожу в комнате плед, накрываю его поверх одеяла, смачиваю полотенце и кладу ему на лоб, сама сажусь рядом, глажу его руку через одеяло, шепчу что-то бессвязное, успокаиваю себя или его. Перемеряю температуру, но она не спадает, а Паша начинает метаться по подушке, выкрикивая какие-то отдельные слова и моё имя. Вызываю скорую и принимаюсь нервно ждать.

— Сейчас, мой хороший, — целую его в лоб, вожу руками по щекам, — потерпи еще немного.

Приезжает усатый фельдшер с чемоданчиком, перемеряет температуру, набирает и делает укол, заполняет свои документы с моих слов, пишет рекомендации и обещает передать актив в поликлинику. После укола температура начинает спадать, Паша откидывает с плеч одеяло и засыпает спокойно, дыхание его выравнивается. Я откидываю с его влажного лба мокрые кудряшки и, незаметно для себя, тоже проваливаюсь в сон на час, уткнувшись головой ему в бок. Пробуждение выходит неприятным, моя шея и ноги затекли, глазам с неснятыми линзами тоже некомфортно.

И вот ранним утром, убедившись, что температура не вернулась, а сам Паша по-прежнему спокойно спит, я покидаю общежитие, пока меня никто не увидел. Снова еду домой на такси, перед рабочим днём успеваю только сходить в душ, привести себя в порядок и выпить две кружки крепкого кофе.

Занятие с группой Паши идёт второй парой, сразу после предыдущей, так что я остаюсь сидеть за своим столом на небольшом перерыве. Получаю сообщение от Паши с текстом «не приходи больше» и в тот же момент из общего гула выделяю, как Василина Иванышкина говорит своим подружкам:

— Девочки, я сегодня пас, хочу зайти к Пашечке, так переживаю за него, так соскучилась!

Экран телефона начинает расплываться перед глазами, и я делаю глубокие вдохи, чтобы задержать непрошенные слёзы.

Вот теперь всё правильно, Ева. Всё как ты и думала.

Только почему же так больно, будто клеймом раскалённым что-то выжигают в районе груди?

Павел

К пятнице уже вполне оклемался и смог традиционно уехать домой на выходные. Только отец весь вечер пятницы не мог успокоиться, что я себя не берегу, надо бы еще отлежаться, а не мчаться, что дурной, подождёт моя работа. А в субботу мы около сервиса вместе с па и Егором осматривали очередной Вольво, который отец рассматривал для приобретения.

— Ну, что скажешь по этой машинке, Егор?

— Эта хоть и не нова, но куда получше прошлых претенденток, — говорит Егор, разгибаясь и протирая руки ветошью.

— Тогда я её возьму, пожалуй.

Пытаюсь предложить выкупить у него ту машину, на которой я езжу сейчас, но отец и слушать меня не хочет. Ладно, придётся придумать другой способ, как сказать спасибо родителю за всё, что он для меня делает.

В воскресенье, поработав до обеда, спешу домой, чтобы выехать в Москву. Подхожу к дому и вижу на скамейке смутно знакомого мужчину, только изрядно постаревшего и осунувшегося, в одежде не первой свежести.

— Дядя Дима? — спрашиваю, остановившись рядом. Я даже отчество его не помню, всё же еще ребенком был, когда видел его последний раз. Мужчина поднимает на меня мутные глаза с красными прожилками, на его лице я вижу всё отражение мыслительного процесса, чтобы узнать меня. — Я Паша, сын Виктора Александровича, помните меня? — и тут же жалею, что не прошел мимо.

— Пашка, какой вымахал, — Евин отец растягивает сухие потрескавшиеся губы в улыбке, позволяющей увидеть отсутствие у него пары передних зубов. — А где моя Тамарка, не в курсе? Такое тяжелое время настало, думаю, кто ж меня поддержит, как ни семья моя единственная. Стучу домой, а там люди чужие открывают, говорят, их это хата теперь.

— Тамара Михайловна умерла три года назад.

— Вот те на. Как же так? Как жаль, как жаль…, - говорит, а я по лицу вижу, что жаль ему только свои не свершившиеся планы. — А про Евку что знаешь? Вот же ж имечко мать выбрала, тьфу. Говорят, она богатого себе в мужья выцепила.

— Ваши сведения устарели. Ева теперь со мной, — чеканю медленно. И пусть я немного ускорил события, так всё и будет.

— С тобой? Так ты шпана ещё, — скалится Дмитрий. — Как найти её? Думал, присмотрит за родным отцом на старости лет. Извинюсь, и заживём, всё у нас хорошо будет.

— Ева здесь больше не живёт. И вам нечего тут делать. А извиниться лучше на кладбище сходите на могилу Тамары Михайловны, — сую ему в руку пару смятых банкнот из кармана. — А это на проезд обратно. Иначе в следующий раз говорить по-другому будем.

И скрываюсь в подъезде. Долго думаю, рассказать ли про эту встречу Еве, и решаю умолчать, не стоит человек этот её переживаний, и даже не забытым быть не стоит.

Еву в следующий раз вижу только в понедельник. Жадно рассматриваю её фигуру со спины, когда она что-то выводит на доске. Сегодня она в брюках, подчёркивающих бёдра, и свободно струящихся дальше по ногам, и простой белой рубашке. Соскучился. А она и не смотрит в мою сторону.

Еле высиживаю до конца пары, дожидаюсь, пока все покинут аудиторию, якобы копаясь с идеально завязанными шнурками, и иду к ней.