Делая вид, что корчится от смеха, Сулейман заголосил на мотив какой-то старой песенки:

Потом, передохнув, завопил на всю улицу:

— Судья! Це модж! Судья! Це модж!..

Чуть не плача от обиды, я направился домой. Остановился около парикмахерской, — тут у входа зеркало висит. Поглядел на себя и ахнул: ну и синяк у меня под глазом! Как с таким бабушке показаться?

Но гулять по аулу с синяком мне тоже не хотелось, Легче иметь дело с бабушкой, чем со знакомыми — школьниками и взрослыми, — которые обязательно начнут приставать с расспросами: что, мол, с твоим глазом, Гапур?

Бабушка, конечно, сразу заметила мой синяк:

— Вай, сыночек, ты упал?

— Не упал я… Подрался…

Только что в глазах у бабушки была жалость и сочувствие. В один миг все пропало.

— Подрался, — повторила бабушка, и я уловил в ее голосе интонацию, обещавшую грозу. — Да, видно, в глухое ухо кричи не кричи, а толку мало… Я вчера взяла тебя под защиту — наверно, зря! Каким был дуралеем, таким и остался!.. С кем же ты подрался?

Вы понимаете, я не мог сказать, что дрался с Сулейманом. Не только потому, что не хотел ябедничать. Дело в том, что бабушка очень хорошо относится к тете Напсат, уважает ее, и, будь Сулейман тысячу раз не прав, она все равно взяла бы его под защиту.

— С парнем одним, — ответил я, — ты его не знаешь.

— Я всех в ауле знаю, дуралей ты этакий! — вскричала бабушка. — Говори, как его имя?

— Не знаю, — продолжал врать я. — Он черненький…

— Черненький? — Бабушка задумалась. Потом вытащила тряпочку, окунула ее в холодную воду и потянулась к моему глазу. — Может, это Исрапил? Но ты его знаешь! Сын кузнеца Исапа — Ахмет? И этот тебе знаком. Племянник Жовхар? — Она хмыкнула. — Как же его зовут? Забыла!

— Асхаб, — напомнил я.

— Ну, коли знаешь, как зовут, значит, не Асхаб! — Бабушка внимательно поглядела на меня. — Врать ты мастер, Гапур! Смотри, гнев божий когда-нибудь обрушится на землю, по которой ты ходишь!

«Не обрушится», — безмятежно подумал я.

— Слава аллаху, глаз цел остался, — сказала бабушка, передавая мне примочку. — А ведь могло быть хуже…

— Я ему тоже подсадил хорошенько, — похвалился я.

— А мне что за выгода? — ворчливо заговорила бабушка. — Твой синяк я вижу, а его — нет…

Охлаждая мне глаз примочкой, бабушка то принималась ругать меня, то придумывала самые страшные кары для Сулеймана. Конечно, она не знала, что дрался я именно с Сулейманом, и поэтому, грозя моему противнику, называла его просто «врагом аллаха».

До самого обеда я ходил с бабушкиной примочкой. Синее пятно под глазом немножко побледнело, но зато расползлось в стороны — даже на переносице и на щеке появились фиолетовые тени, будто меня обрызгали чернилами и я их плохо отмыл.

Ясно, теперь я думал лишь о том, чтобы отомстить Сулейману. Как это сделать? Снова вступить в драку? Боль в глазе, распухшая щека — все это говорило не в пользу такого решения. Что же тогда придумать?

Случай подвернулся сам собой. Но прежде чем рассказывать, как мне удалось отомстить Сулейману, я должен познакомить вас с объездчиком Иналом.

Я и раньше его упоминал. Говорил, что у него есть телевизор и я иногда смотрю передачи. Говорил, что в нашем альбоме имеются карточки, на которых я снят с Иналом и с его конем.

И все-таки до сих пор вы с Иналом хорошенько не познакомились, — я виноват. Мне обидно, что я делаю это так поздно. Ведь Инал, как и тракторист Холак, самые дорогие и самые интересные для меня люди в Сунжа-Юрте, если не считать, конечно, бабушки, мамы и дяди Абу. Инал приходится нам дальним родственником. Только это не главное. Родственники тоже бывают разные. Есть ведь у ингушей пословица: «Лучше хороший сосед, чем плохой родственник». А Инал всем хорош. Бабушка говорит, что родство для него не пустые слова, что он родственник не только по крови, но и по душе. Не легко заслужить такую оценку у бабушки! Что касается меня, то я уважаю и люблю Инала за смелость и лихость, за то, что самые горячие и своенравные кони ему подчиняются.

Нравится мне еще, что он добрый. Хотя это и не сразу видно. Лицо у Инала неулыбчивое, глаза строгие. Кажется, что объездчик в любую минуту готов задать тебе трепку. Но только я давно понял: внешность у него обманчивая, на самом деле Инал — сама доброта!

Правда, я знаю случаи, когда Инал вдруг становился резким и злым — это когда видел, как люди жестоко обращались с животными…

Инал меня тоже любит. В карманах у него всегда найдется что-нибудь вкусное: то абрикос, то яблоко, а то и шоколадная конфета. Я не успею поздороваться, как он уже протягивает мне угощение.

Работа у Инала трудная, но интересная. И тут я завидую ему не меньше, чем трактористу Холаку. Инал объезжает лошадей, готовя их к упряжке.

Нынешний конь Инала и помог мне отомстить Сулейману. Конь этот горяч до невозможности, задира и брыкуша. Его и в табун поэтому не пускают: он там другим коням проходу не дает. Только одного И́нала он слушается. Ну, если уж говорить до конца, и меня тоже немножко…

Несколько раз объездчик сажал меня на своего горячего скакуна, предупреждая, впрочем, чтобы я покрепче держался в седле и воли коню не давал.

— Если он почувствует, что у тебя слабая рука, — говорил Инал, — быть беде…

Наверное, у меня была все-таки твердая рука, потому что конь Инала шел подо мной хорошо, норова не показывал. Во всяком случае, я теперь часто гонял его к Сунже на водопой, и все обходилось без происшествий.

Отсидев до обеда с примочкой у виска и перебрав по крайней мере десять способов мщения Сулейману, но не придумав ничего, я решил выйти на улицу. Только я шагнул за калитку, как увидел Инала со своим конем. Объездчик тер его скребницей, которую поминутно окунал в ведро с водой.

Я подошел ближе. Инал кивнул мне и тут же полез в карман за угощением. На сей раз это была ириска.

— Не хочешь ли прокатиться? — спросил меня Инал, бросив скребницу и насухо вытирая коня тряпкой.

— Хочу! — обрадовался я.

— Ну, скачи. Только на Сунже долго не задерживайся…

Я повернул коня, и он понес меня по улице. Мы миновали аптеку, медпункт, на котором работал Иван Иванович. Сейчас нужно было проехать мимо сельмага.

И тут я увидел Сулеймана…

Если б Сулейман не тронулся с места, я бы мимо проехал и бровью не шевельнул. Но он побежал, и я не мог удержаться, чтобы не последовать за ним.

— Айт! — крикнул я и, понукая коня, ударил его по бокам босыми ногами.

В один миг я догнал Сулеймана. Как быстро он ни бежал, а конь был проворнее.

Когда морда скакуна почти вплотную приблизилась к нему, он обернулся, испуганно поднял руку, и тогда кулек, который он до сих пор придерживал локтем, скользнул вниз.

— Соль! Моя соль! — ахнул Сулейман.

Я остановил коня прямо над кульком. Сулейман хотел нагнуться. Наверное, для того чтобы достать кулек. Но я заставил лошадь сделать еще один шаг, и Сулейману пришлось отступить.

— Соль! Соль! — повторял он, прижимаясь к плетню и глядя расширенными от страха глазами то на меня, то на морду коня, то на кулек.

Между тем кулек лопнул, и соль белым ручейком хлынула на землю.

Я смотрел на Сулеймана без всякой жалости — строго, словно легендарный Баадул на преступника.

— Теперь давай поговорим, — сказал я ему. — Может быть, ты посмеешь повторить то, что кричал утром? Ну-ка, попробуй!

Конь нагнул морду и принялся с жадностью поедать соль.

— Сейчас ты узнаешь, щенок, какой я судья! — Голос у меня был грозный, грознее, чем у Баадула. — Я тебе за все отплачу!

— Соль! — жалобно пискнул Сулейман и боязливо протянул руку к коню. — Гапур, пусть он не ест… Меня мама в магазин послала за солью, она мясо солит… Что же я теперь буду делать?