Кого же отодвинуть, чтобы сесть рядом с папой? Бабушку? У меня даже сердце ёкнуло, когда я представил себе, как бабушка встретит это решение. Нет, бабушку лучше не трогать! Значит, придется потесниться маме? Но обижать маму я тоже не решался.

Пораздумав, я пришел к выводу, что есть еще одна возможность устроиться около папы. Надо нарисовать себя, выглядывающим из-за папиного плеча! Правда, тут был большой минус. Голова моя будет видна, а новые желтые ботинки на микропористой подошве, которые мама купила мне к Первому мая, видны не будут. С потерей ботинок я лишался многого.

Все эти непредвиденные обстоятельства совершенно сбили меня с толку. Быть может, оставить эту затею? Я встал и прошелся по комнате. Зацепил угол толстой дорожки и услышал, как что-то звякнуло. Нагнувшись, я заметил монетку, подаренную мне зимой Сулейманом, — вот она куда спряталась, а я искал. Монетка была дореволюционная: одна ее сторона совсем стерлась, на второй виднелся двуглавый орел…

Эта монетка и подсказала мне, что делать…

Мы с ребятами в разные игры играем. И считалок у нас много. Вот одна такая — ингушская:

А вот другая — мы ею чаще пользуемся:

Эти считалки хороши только для куллы, альчиков и пряталок. Когда надо разрешить какой-нибудь спор, в ход идут спички и монетки.

Монетка Сулеймана навела меня на мысль разыграть местечко около папы между мной и мамой. Все честно: кто счастливее — тому и повезет!

Я загадал «орла», закрыл глаза, чтобы не помогать монетке даже взглядом, и бросил ее в воздух. Раздался звон, смягченный тканью дорожки. Я стоял, боясь открыть глаза. Потом, не выдержав, открыл.

— Эх! — горестно воскликнул я.

Вы уже поняли: монетка лежала «орлом» вниз! Мама выиграла! Она оказалась счастливее меня: ей было предназначено сидеть рядом с папой!

Пробежала в голове мысль, словно черная тень. Не говорить маме, что я бросал монетку, а просто посадить ее подальше, — она меня любит и не станет сердиться. Трудно было удержаться, чтобы не позвать эту мысль обратно. Но я все-таки удержался. И то, что я сумел отказаться от чужого счастья, не склонился перед ложью, обрадовало меня…

Долго пришлось мне трудиться, чтобы групповой портрет вышел красивым и точным. Немало я попотел, прежде чем справился с одной бабушкой. Сходства лица я не добивался — уловить его было трудно. Однако глаза у бабушки вышли похожими. Такие глаза были у нее, когда она, выйдя от Жовхар, сетовала, что я раньше времени сведу ее в могилу.

Бабушкину одежду я передал с большой точностью. Правда, получилось это после многих переделок. Дело в том, что рукава темного платья, любимого бабушкой, вышли сначала очень длинными. Я стер излишки. Теперь рукава были короткими, и бабушкины руки торчали из них, как неприкрытые палки чучела. Но все-таки я своего добился: рукава стали нормальными…

Потом я чуть не ахнул от досады, когда увидел, что нарисовал бабушку без шали. Как все пожилые ингушки, она всегда ходит в шали. Это был бы скандал, если б она увидела себя с непокрытой головой! Исправляя ошибку, я наградил бабушку красивой шалью — она была гораздо красивее настоящей.

Над головой бабушки я написал: «Бабушка». Сейчас любой грамотный человек мог понять, что перед ним не мама, не тетя Напсат, а именно бабушка…

Теперь надо было заняться мамой. Тут дело пошло лучше. Заминка получилась только тогда, когда настала очередь рисовать туфли.

У мамы несколько пар туфель. Друг от друга они отличаются цветом, формой и высотой каблука.

Больше всех мне нравятся туфли, похожие на мя́чи[12],— у них подошва прямо в бортики переходит. Сверху на этих туфлях красивые фигурные вырезы…

Сапожникам, наверное, легче было сшить эти туфли, чем мне их нарисовать! Но вы же знаете: карандашом я все-таки неплохо владею и с делом справился! Совсем неплохие туфли получились — как настоящие, с круглым бортиком и фигурным вырезом наверху…

У мамы над головой тоже появилась надпись: «Мама».

За правым папиным плечом я нарисовал себя. Не всего, конечно, а только по пояс. На это ушла одна минута. Круглое лицо и несколько веснушек на носу, чубчик, два глаза, две руки — долго ли рисовать!

«Все! — облегченно и радостно вздохнул я. — Готово!»

Я повесил портрет на законное место в бабушкиной комнате. Потом стал напротив, любуясь своей работой. Красивый портрет получился! Честное слово, если б его переснимал фотограф из Грозного, вышло бы хуже! Я ежеминутно находил в портрете все новые и новые достоинства. То восхищался бабушкиной шалью, на которой искусно были нарисованы квадратики и ромбики, то хвалил себя за отделку маминого платья, — по-настоящему у мамы на платье никакой отделки нет, а я набросил на платье кружева и гирлянды диковинных цветов.

На фоне разодетых бабушки и мамы я выглядел пастухом. Не надо было, конечно, рисовать себя в старой школьной гимнастерке, — обычно я надевал ее только дома, возвратившись с уроков. Гораздо приятнее было бы красоваться в новой курточке, купленной мне дядей Абу…

И тут я растерянно замер. Дядя Абу — но ведь я забыл нарисовать его! Вай, что за память у меня?! Не память, а луттарг![13]

«Куда же поместить дядю?» — мучительно думал я.

Дядя старше мамы, и почетнее было бы устроить его рядом с папой. Но для этого пришлось бы все делать заново.

«Не буду, — решил я. — Нарисую дядю Абу над левым папиным плечом».

В жизни дядя Абу высокий и худой. Голова у него маленькая. Он носит усы, а редкие волосы зачесывает на пробор. Но во всех этих приметах ничего особенного нет. А есть у дяди Абу примета удивительная — его пальцы. Вы бы посмотрели на эти пальцы и вовек их не забыли! Длинные-предлинные и все в утолщениях, словно ряд косточек на бухгалтерских счетах.

Дядя Абу гордится своими пальцами. Они у него здорово к канцелярской работе приспособлены. Во-первых, двумя пальцами он сразу захватывает все десять косточек на проволочке. Во-вторых, утолщения помогают ему одновременно двигать косточки, на которых единицы отсчитываются, и те косточки, на которых ведется счет десяткам, и наконец, те косточки, которыми сотни определяют…

Рисуя дядю, я старался не отступать от оригинала, — наметил циркулем круглую голову, потом разделил волосы на пробор и даже украсил китель двумя красными полосками — свидетельство того, что на фронте дядя Абу был дважды ранен. Об утолщениях на пальцах я тоже не забыл.

«Вот теперь вся родня вместе!» — сказал я себе, счастливо улыбаясь.

Хорошее дело сделал! Мне пришло в голову, что такое дело украсит графу «Приход» в «Амбарной книге». «Вечером надо будет записать», — подумал я.

«Вся родня!» — повторил я, любуясь портретом.

Но разве это вся родня? А мамин папа — дедушка Саи́д? А младший брат мамы и дяди Абу — буровой мастер нефтеразведки Тимур? А жена Тимура — геофизик Айша́? А внучатый племянник бабушки, из-за которого она недавно устраивала той и который подарил нам сейчас осла? А папин двоюродный брат — майор авиации Темирсулта́н? А жена Темирсултана — Анна Николаевна?

Я перевел дух. Ну и родственников у нас! Разве все они уместятся на портрете? Конечно, если рисовать только головы, причем делать эти головы не больше пуговиц, тогда, может быть, уместятся.

Однако список родственников на Анне Николаевне не кончался. Откуда-то выплыло имя Дау́да. Кто он такой, этот Дауд? То ли троюродный племянник бабушки, то ли двоюродный племянник мамы? Потом вспомнилась Савда́т. В памяти удержалось ее широкое лицо с бородавкой на щеке. Но кем приходится Савдат мне, бабушке и маме — хоть убей, я вспомнить не мог!..