Звонарь шепчет Петеру:
— Ты много людей убил, Петер?
Петер не отвечает.
Солдат со шрамом осматривает весь дом, лазит по двору, не забывает заглянуть на чердак, в хлев. Успокоенный, с разгладившимися на лице морщинами, он возвращается в дом, весело кивает другому солдату:
— Все в порядке! Здесь действительно нет гитлеровцев!
— Кто из вас был в армии? — спрашивает солдат, обращаясь к венграм.
Старый Шойом показывает на себя.
Солдат со шрамом нетерпеливо отмахивается:
— Не в ту войну, а теперь.
Петер, словно он стоит в строю, делает шаг вперед...
Со склона горы, укрываясь за скалами, стреляют немецкие пушки. Снаряды ложатся прямо на село. Воздух то и дело содрогается от взрывов.
Старуха Шойом беспокойно возится на кухне. Ее маленькие подслеповатые глаза перебегают с предмета на предмет. Время от времени она враждебно посматривает на Веронику, но молчит. Старуха вынимает посуду из стенного шкафа, аккуратно перетирает ее на столе и ставит обратно в шкаф. Ей, собственно, делать нечего, но она перепугана и хочет забыться в работе.
При каждой вспышке за окном, при каждом сотрясении земли под домом сухонькая старушка еще больше бледнеет и дрожит. Крестясь дрожащими пальцами, она с ненавистью поглядывает на Веронику.
Старая женщина застывает на месте, ожидая, когда потухнет очередная вспышка, а земля перестанет дрожать, тогда в наступившей тишине, в полумраке кухни, она степенно поправляет на голове черный платок и глубоко вздыхает, стыдясь своей трусости.
Новая вспышка за окном, под домом дрожит земля.
Старуха испуганно прижимается к двери, ведущей в комнату.
— Господи! Совсем близко...
Она поднимает подол длинной юбки, входит в комнату, где под толстой периной, тесно прижавшись друг к другу и дрожа от страха, лежат трое ее внучат.
Вероника сидит у окна.
Каждая вспышка болью отдается в ее сердце. Ей и в голову не приходит, что ее могут убить, более того, она даже хочет умереть.
Целый год ждала она мужа, а теперь вот сидит у окна в чужой кухне, откуда не видно ни калитки их дома, ни старой груши во дворе.
Лицо Вероники вытянулось. Нежные маленькие морщинки под глазами углубились. И настроение у нее поминутно меняется: то она чувствует себя спокойной и решительной, то вдруг ею овладевает беспокойство и желание разрыдаться.
Старуха возвращается в кухню.
Вероника смотрит на нее пристально и покорно. В глубине души она удивляется, как у нее хватило сил добежать до избы Шойомов. Как она не упала в тот момент, когда за ней захлопнулась калитка собственного дома? Как не подогнулись у лее ноги, когда она бежала по дороге сюда?
И откуда только взялась у нее решимость все рассказать старикам?
Может быть, потому, что Шойом старый друг ее отца? А может быть, потому, что она просто должна была кому-то все рассказать?
Вероника ушла из дому, и теперь ей кажется, что она никогда больше не вернется туда. Она тихо плачет.
Старуха снует по кухне, останавливается, смотрит на Веронику.
— А немец тот где теперь? — спрашивает она.
— Не знаю, — отвечает Вероника шепотом и отворачивается.
Стыд и ярость сжимают ей горло.
Старуха останавливается перед карточкой мужа, на которой Шойом — бравый солдат первой мировой войны с пушистыми усами вразлет и круглым молодым лицом. Старуха снимает карточку со стены, рассматривает ее и, вздыхая, говорит, глядя на фотографию:
— Мой старик всегда был каким-то сумасшедшим. Для других ничего не жалеет, последнее отдаст, а о семье и не подумает даже... Всегда на последнем месте у него семья... Нет чтобы дома сидеть, когда такое творится... Добегается — убьет его. Сколько раз говорила ему!.. О, господи...
Вероника молчит, считает за окном взрывы.
Один, два... пять... восемь...
Она зябко кутается в старухин платок, зубы стучат мелкой дрожью.
Каждая минута кажется годом.
Безнадежно вздохнув, старуха вешает фотографию мужа опять на стену, а сама косится в сторону Вероники. Маленькие хитрые глазки беспокойно бегают по лицу молодой женщины. Вероника молчит, даже не пошевелится, и старуха разочарованно ковыляет в комнату посмотреть внуков.
Вероника плачет. Она все слышала, все поняла. Она поднимается с места, накидывает на голову черный платок.
Надо идти! Прочь отсюда, пока не поздно, если она не хочет задохнуться среди изображений святых от затхлого, застоявшегося кухонного запаха, от молчаливых презрительных упреков старухи.
Она уходит, даже не простясь.
Идя по улице, Вероника прижимается к стенам домов. Она уже не идет, а бежит. Ей кажется, что она пробежала уже не один километр, а это всего лишь забор третьего от Шойомов дома.
Высоко в чернильном небе гудит самолет, словно затерявшаяся в темноте пчела.
Вероника рыдает, опершись безвольно на забор.
Она всегда любила мужа. Любила еще до того, как они познакомились, и будет любить тогда, когда старухи у гроба станут оплакивать ее короткую и пустую жизнь.
Веронике хочется вернуться домой, но она боится.
Может быть, утром, когда прекратится обстрел? Может быть, тогда и в сердце Петера утихнет ярость? Ведь все проходит, все успокаивается.
Да, утром. Утром, когда все вокруг будут спать, она проберется в дом. Петер тоже еще будет спать, положив голову на смятую подушку, а она тихонько подойдет к кровати, опустится перед мужем на колени, положит голову ему на плечо и будет ждать его пробуждения. А потом, что бы ни случилось, уже все равно. Да, надо подождать до утра, обязательно дождаться утра.
Вероника перебегает от забора к забору.
Новая вспышка на склоне горы. Вероника судорожно цепляется за забор Винце Фаркаша и закрывает глаза, чтобы не казалось, что каждый снаряд ищет в темноте именно ее.
Она вне себя от ужаса.
Вероника вбегает в дом Фаркаша и чуть не валится на пол.
Винце Фаркаш, лесник монастырских лесных угодий, и вся его семья в праздничных нарядах стоят вокруг стола. На хозяине дома черный свадебный костюм, его тощая жена держит в руках молитвенник, на детях белые длинные чулки, блестящие ботинки. Стол накрыт на четыре прибора, в центре лежит хлеб и мясо, стоит вино в плетеной бутыли. Все словно ждут кого-то.
Винце поворачивает голову к двери. Несколько секунд он равнодушно разглядывает вбежавшую Веронику, потом отворачивается от нее. Семья продолжает молиться.
Винце Фаркаш с семьей смиренно ждут прихода войны в свой дом.
Вероника тихонько, не произнеся ни слова, даже позабыв поздороваться, пятится к двери. Она еще раз оглядывает кухню Фаркашей, потом тихонько закрывает за собой дверь, словно увидела там покойника. Еще миг — и она на улице. Ее трясет.
Темнота становится такой густой, что почти ничего не видно. Теперь она идет задами, вдоль огородов. И не знает, куда идет. Идет — и все. Она натыкается на деревья, на изгороди, ее окружают какие-то странные, призрачные тени. Она тяжело дышит и еле переставляет ноги. Обходит одну тень и тут же натыкается на другую.
Вероника не понимает, куда забрела в темноте. Тень огромной старой груши подсказала ей, что она у виноградника Балинта Каши. Вот и винный погреб лавочника. Вероника даже улыбается при мысли, что в другое время ее могли бы принять за вора.
Она останавливается передохнуть, прислоняется к дереву. Пот льет с нее градом. Несмотря на темноту, она разглядела ряды винограда и железную решетку на двери погреба.
Все это собственность Балинта Каши. Крепкий и сухой погреб выстроил себе Балинт, любой бедняк согласился бы в нем жить. Зятя лавочника — рябого Пала не взяли на военную службу. Женщины шепотом судачили, что это дело обошлось Балинту в десять мешков пшеницы.
Вероника обеими руками держится за дерево. Теперь, когда все погрузилось в темноту, одиночество страшит ее. Ей страшновато, но домой она пойдет только утром. А что, если до утра переждать в погребе у лавочника? Может, впопыхах он забыл запереть дверь? А если все же запер, то она залезет на кучу сухих кукурузных бодылий и укроется от ночной прохлады.
