Петер почувствовал, как кровь прилила к лицу.

— Так он здесь жил?

— Я же сказал тебе...

Петер ощущает удар в сердце и теряет сознание, чувствует лишь медленное тяжелое биение своего сердца. Тихая, успокоительная речь старика доносится до него отрывочно, словно сквозь туман.

— Немец заботился о Веронике. Приносил мыло, консервы, мясо, хлеб... Даже радиоприемник принес. Вот бедняжка и смирилась. Фронт был далеко. А пособия, которое она получала, даже на хлеб не хватало.

— Почему тогда она работать не шла?

— А куда?

— К богачам. На виноградниках у них всегда бывает работа.

Старик сокрушенно покачал головой, устремил тяжелый взгляд на Петера.

— А ты как думаешь, сынок, у богачей мед, что ли? Один раз подрядилась она у Геребьешей батрачить — там старый хрыч в первый же день за ней приударил... С плачем домой прибежала.

— А гитлеровец лучше? — спросил Петер.

Старый Шойом ничего не ответил.

— Молчите? Со своим я бы тут расправился, убил бы — и все... И рассчитался.

Старик покачал головой.

— Чудак ты человек. Себе бы хуже сделал.

Киш закрыл лицо руками.

— А теперь где мне его искать, этого Ганса?

Старик подходит к Петеру и гладит его по плечу.

— Не тоскуй, сынок, не отчаивайся, — мямлит Шойом, сердясь на себя за то, что не может найти других, более доходчивых слов.

День между тем уже клонится к вечеру.

Петер поворачивается к старику, хватает его за борт пиджака, старая ткань трещит.

— Скажите по совести... Скажите мне: любила Вероника того немца или нет... Или только так, по принуждению?..

Старик беспомощно бьется в руках Петера, отворачивает лицо от его жаркого дыхания.

— Немца? — переспрашивает он, стараясь выиграть время.

— Да!

Нет, не выиграть тут ни секунды времени. Петер не сводит с него глаз. Старик неуверенно пожимает плечами:

— Нет... Конечно, не любила...

Петер отпускает старика, идет к лавке и растягивается на ней, словно тяжелобольной.

Старик ждет некоторое время, не сводя взгляда с Петера. Но тот продолжает лежать с закрытыми глазами. Тогда старик открывает буфет, берет чистую тарелку и кладет в нее несколько ложек смальца. Потом присаживается на корточки перед печкой, смотрит на остывший пепел.

— Петер! Я приготовлю тебе чего-нибудь поесть. Ты, должно быть, голодный.

Петер молчит.

Шойом, не поднимаясь с корточек, поворачивается к нему.

— Слышь, Петер? Я тебе поесть приготовлю!

Не поднимая головы и не двигаясь, Петер глухо отвечает:

— Не надо мне ничего.

Старик некоторое время ждет, потом разочарованно отходит от печки. Надевает шляпу и ковыляет к двери, прощаясь, говорит:

— Я к тебе загляну еще, попозже...

Шойом, думая, что Петер заснул, громко откашливается.

— Не надо, — говорит ему, не открывая глаз, Петер. — Пусть никто сюда не приходит.

— Бог велит быть милосердным, сынок, добрым...

Петер срывается с места, во взгляде печаль и ярость.

— Что вам от меня еще надо? Почему вы не уходите? Что вы тут мне проповеди читаете? Это я должен быть добрым? А ко мне кто был добрым? Уж не за мою ли доброту меня и на фронт послали? Все мои товарищи погибли, на нас мины падали, словно дождь. А дома в это время жену обесчестили... И от земли никакой радости, каждую осень вода уносит перегной, одни камни остаются на участке... Так что же вам-то еще от меня нужно?

Старик пятится к двери и робко говорит:

— Может, когда русские придут, и у нас жизнь получше станет... Столько о них разговоров идет, я то уж их знаю, хорошие они — эти русские... Видел я их в первую мировую войну. Три года у них в плену пробыл, с ними жил. Душевные люди. Зря не обидят.

Хлопает калитка, быстрые шаги раздаются по веранде, кто-то стучит в окно:

— Вероника! Вероника!

Киш и Шойом недоуменно переглядываются.

— Звонарь, — говорит старик, отходя от двери. — Он больше всех у нас тут с немцами путался.

— Вероника! Ты дома? — кричит звонарь, продолжая барабанить по оконному стеклу.

Петер садится на лавку, несколько раз глубоко вздыхает, потом поднимается, идет к двери и открывает ее.

На пороге действительно стоит звонарь.

Высокий медлительный человек заглядывает на кухню. Руки его болтаются в воздухе, словно колокольные веревки.

Звонарь узнает Петера и смущенно молчит.

Напряженная, беспокойная тишина. Первым заговаривает звонарь:

— Вот так неожиданность! Вернулся?

Петер недружелюбно глядит на звонаря. Никогда он не любил его. Хорошо бы узнать, зачем он пришел, но по лицу звонаря узнать ничего нельзя. Весь он какой-то скользкий, не за что уцепиться.

— Вернулся! — холодно отвечает Петер.

— Русские здесь!

— Где?

— В роще, у каменоломни.

На околице села слышится треск автоматов. Сумерки уже спустились на землю.

Вот она, война! И сюда докатилась.

Звонарь испуганно бросается в дом, с посиневшим от ужаса лицом прижимается к буфету. Руки у него становятся мокрыми. Ему очень хочется за кого-нибудь ухватиться.

Старый Шойом выглядывает во двор, прислушивается к голосам русских, потом возвращается на кухню. Домой идти нет смысла. Старик садится на лавку, набивает трубку и принимается дымить, пуская белые облака дыма к потолку. Он понимает, что теперь не остается ничего другого, как терпеливо ждать.

Петер облокачивается о дверную притолоку. Война пришла к нему в дом. Как он ни бежал, но так и не смог убежать от нее. Он потерял жену, потерял спокойствие, а теперь беспомощно стоит и ждет, хотя отлично знает, что сюда в любой момент может залететь шальная автоматная очередь. Надо одеться и бежать что есть сил, но сил-то у Петера и нет.

Неожиданно на пороге появляются два русских солдата с автоматами. Солдаты подозрительно обводят взглядом присутствующих.

Прошло всего несколько мгновений, но они кажутся вечностью. Бывает такое, что время еле-еле движется, а человек стареет сразу на несколько лет.

Сапоги солдат испачканы грязью, но движения их легки. У одного из них на лице длинный шрам. Он заходит в кухню. Другой за ним.

Солдат со шрамом нетерпеливо спрашивает:

— Немцы есть?

Старый Шойом еще с первой мировой войны хранит в памяти несколько русских слов. Он силится воспроизвести их, построить фразу. Вскочив с места, выпрямляется по-военному и бодро рапортует:

— Немцев здесь нет!

Солдат со шрамом внимательно рассматривает старика, словно стараясь прочесть за жесткими чертами лица его мысли.

— На всякий случай проверим.

Он идет осматривать комнаты. Второй солдат остается у двери.

Снаружи доносится грохот немецкой артиллерии. Гитлеровцы обстреливают село. Земля содрогается от взрывов.

Старый Шойом молчит, что-то перебирает в памяти.

Рубашка на звонаре сразу потемнела от пота, он беззвучно шевелит губами, молится. Ему хочется еще хоть раз в жизни взять в руки колокольную веревку, встряхнуть колокол. Он вспоминает погибшего на фронте сына.

Петер думает о Веронике. Не о двух хольдах каменистой земли, не о дряхлом отце, которому он всего один раз написал с фронта, не о Телеки, а о неверной Веронике.

Когда-то Вероника была хорошей, верной женой. И поступь у нее легкая, она не ходит, а словно летает. Глаза большие-большие, а ресницы похожи на лепестки заморского цветка. Она всегда любила цветастые платки. Целый год на фронте он слышал ее голос: «...когда же кончится эта проклятая война?..»

Звонарь прочитал про себя одну за другой все молитвы, которые знал. Рядом с ним стоит Петер. Звонарь осторожно поворачивает голову и шепотом спрашивает:

— Петер!.. Ты не боишься?

— Разучился бояться.

Звонарь водит пальцами по стене и корчится от ненависти. Он ненавидит всех — и гитлеровцев, и русских. Он ненавидит таких всезнающих и насмешливых стариков, как Шойом, ненавидит он и Петера Киша за его убогую, бесплодную, как каменистая земля, жизнь, ненавидит и изменившую мужу Веронику.