Пожилой шахтер со скуластым лицом и неуклюжими движениями, бывший красноармеец, просидевший после разгрома Венгерской советской республики много лет в тюрьмах, стащил с головы шапку и вытянулся по стойке «смирно». Щеки его зарделись.
— Докладываю, весь шахтерский актив собран, — по-военному отчеканил он, подняв над головой сжатую в кулак левую руку.
Лицо Тако вздрогнуло, и выражение строгости постепенно исчезло с него. Ему, видно, пришелся по душе такой торжественный прием.
Матэ осмотрелся. Все было в порядке, и он мог не беспокоиться. Длинный большой зал сплошь заставлен стульями. Проход между рядами в середине застлан красной ковровой дорожкой. В глубине сцены бюст Ленина, на стенах картины в застекленных рамках и партийные лозунги, диаграммы, рассказывающие о последних достижениях шахтеров.
Первые ряды заняли пожилые шахтеры. Знакомые серьезно и чинно здоровались друг с другом. В зале было накурено, и воздух казался голубоватым.
— Товарищи! Просим воздержаться от курения! — сказал, поднявшись на сцену, заведующий клубом.
Матэ охватило радостное чувство от сознания того, что все это подготовлено и организовано им самим.
Тако подошел к трибуне, но не поднялся на нее, выжидая, пока все товарищи в зале усядутся на свои места. По его виду можно было судить, что у него заранее все распланировано: сколько минут он будет говорить, как будет влиять на настроение слушателей, на какие вопросы он будет отвечать, а какие оставит без ответа. Это была готовность человека, который может растеряться, стоит только обстановке неожиданно измениться.
На лице Тако, ставшем бледнее обычного, застыло выражение серьезности, как у человека, который должен сделать нечто очень важное. Чувствовалось, что он старается ничего не упустить из того, что подготовил. Тако был слишком усердным работником, таким его знали товарищи. Он очень быстро начал расти и быстро попал в центральный аппарат, что даже сам считал несколько преждевременным или по крайней мере просто счастливой случайностью. Он мечтал о возможности показать свои способности на деле. Ему хотелось быть безукоризненным партийным работником, но, как у всех людей, стремящихся к полному совершенству, у него не было ясных целей; он брался буквально за все, что ему поручали, и потому каждое такое задание было для него настоящим мучением. Всегда, когда он возвращался из командировки, где выступал с докладом или проводил проверку, у него было такое чувство, будто он все сделал не так, допустил много ошибок. Чтобы как-то успокоить себя, он становился чересчур строгим и, сам того не желая, при решении острых вопросов начинал подозревать тех или иных товарищей в недобросовестности.
Иногда Тако поглядывал в сторону Матэ, пытаясь взглядом убедить его не говорить лишнего при выступлении. Не следует чересчур возбуждать аудиторию. Да и вообще, прежде чем выступать, необходимо внимательно прочитать все жалобы, а среди них есть несколько анонимных, о них, разумеется, следует умолчать. Но есть такие жалобы и письма, которые имеют прямое отношение к собравшимся в этом зале коммунистам, многие из которых допустили целый ряд серьезных перегибов. Вот их-то и следует строго покритиковать за то, что они склонны к политическим авантюрам...
Тако на миг задумался над тем, какую роль должен играть на этом совещании он сам.
Когда они с Матэ выходили на сцену, Тако взял Матэ за руку и заглянул ему в глаза, словно желая предупредить его в последний раз. Однако, так ничего и не сказав, Тако сел посредине стола президиума и внимательным взглядом оглядел собравшихся.
Председательствовал Матэ. Когда Тако вышел на трибуну и начал говорить, Матэ, налив в стакан воды из графина, поставил его перед оратором. Постепенно Матэ успокоился и время от времени поглядывал на сосредоточенные лица в зале.
«Всех я их знаю, — думал он. — И они хорошо знают меня, но для них я в свои двадцать шесть лет не больше и не меньше чем подросток».
Стоило ему подумать об этом, как он вспомнил высокое, украшенное колоннами здание партийной школы, куда он в первый раз вошел с трепетом. 1 сентября, когда начались занятия, он обошел все коридоры, заглянул во все аудитории. Вспомнил, как пришел на первую лекцию, крепко держа под мышкой парусиновый портфель, подаренный ему перед отъездом Крюгером. В портфельчике лежало несколько потрепанных учебников. Робко подошел к двери аудитории и остановился, потрясенный авторитетными фамилиями преподавателей.
— Первую лекцию нам прочитает товарищ Андич, — вдруг услышал Матэ за спиной голос одного из слушателей.
Бледный от волнения, Матэ пошел между рядов стульев, чтобы сесть куда-нибудь. Постепенно аудиторию заполнили слушатели-однокурсники. Все радостные и возбужденные. Среди них Матэ увидел трех шахтерских парней, они сидели впереди и листали «Что делать?» Ленина и «Вопросы ленинизма» Сталина.
Шахтеры всегда старались садиться на лекциях поближе к Матэ. Они вместе обедали, все четверо жили в одной комнате. По вечерам, заперев дверь своей комнаты, они начинали повторять друг перед другом незнакомые им политические термины. Если один из них вдруг чувствовал себя нездоровым, то остальные не разрешали ему обращаться в санчасть, словно им было стыдно, что их товарищ заболел. Дав больному несколько таблеток аспирина, накрыв его всеми одеялами, сами они мерзли всю ночь в своей холодной комнате.
В первые недели учебы в партийной школе они чувствовали себя неловко. Охотнее всего они сбежали бы домой, и только стыд перед шахтерами удерживал их. Все для них здесь было трудным и в то же время незабываемым, это-то и удерживало их от постыдного бегства. Стеснительные и тихие, они растворились среди тех слушателей, которые уже давно принимали активное участие в рабочем движении, а большинство — даже в подпольной партийной работе. В перерывах между лекциями эти слушатели с серьезным выражением лица и в то же время как о чем-то обыкновенном, словно о своих родных, рассказывали о былых операциях, сопряженных порой со смертельной опасностью.
Через четыре месяца учебы в партшколе руководитель семинара вызвал Матэ к себе в канцелярию и сказал:
— В пятницу вам надлежит сделать небольшой доклад на тему «О справедливых и несправедливых войнах».
В ту ночь Матэ не смог уснуть. Лежал в кровати и думал о том, как он будет рассказывать о справедливых и несправедливых войнах людям, которые знают об этом больше и лучше его. Все, что он вычитал об этом в учебниках и конспектах, казалось ужасно далеким. Матэ хотел найти какую-то зацепку, какой-то исходный пункт для начала доклада на примере собственной жизни, но она показалась ему до жалости никчемной. Устав от дум, он забылся во сне. Ему снилось, что его окружили ветераны и забросали множеством различных вопросов, на которые он не мог ничего ответить.
Когда утром коллеги по комнате разбудили Матэ, он выглядел совершенно разбитым. Руки и ноги дрожали, когда он шел на семинар. Уставившись в одну точку, Матэ начал говорить...
Теперь шахтеры с таким же вниманием слушали его выступление.
Вот уже три года зимой и летом шахтеры каждое воскресенье садились в грузовик и ехали в села, расположенные у подножия гор. Большинство из них брали с собой кусок хлеба, намазанный смальцем. Это была вся их еда на целый день. У крестьян с продуктами было плоховато, и они угощали шахтеров разведенным водой вином.
Весь день шахтеры ремонтировали крестьянам сельскохозяйственные машины, подковывали лошадей, отбивали косы и тяпки, запаивали дырки в кастрюлях или чинили сапоги. Иногда они брали с собой поселкового парикмахера, который бесплатно брил и стриг всех желающих в селе.
Запыленные, вспотевшие, шахтеры обливали друг друга ледяной водой из колодца. Ровно в двенадцать по сигналу колокола садились есть, словно это имело какое-то значение, но так уж было принято у крестьян. Шахтеры радовались своим скромным успехам в работе и долгим жарким беседам с крестьянами...
