Десятого марта я заскочил в кабинет, который занимала наша комсомольская ячейка, и увидел, что стол Снегиревой завален грудой документов, а сама она сортировала бумаги по какому-то лишь ей ведомому принципу.

— Буров? — удивилась она моему появлению. Здесь я был редким гостем. — Чего надо?

— Да вот зашел узнать, когда решится мой вопрос.

— Что за вопрос? — не поняла Маша.

— Я заявление писал, хочу в корпус. Говорят, на днях будет приказ о его формировании.

Снегирева устало провела рукой слева направо, указывая на сотни листов документов, грудой покрывавших ее стол.

— Видишь? Знаешь, что это? Заявления! Каждый хочет попасть в корпус, многие пишут чуть не каждый день, а мне разгребать… и это только члены комсомола, боюсь представить, что творится в парткоме. Возьми, почитай!

Я взял со стола первый попавшийся лист. Корявыми старательными буквами там было начертано: «В объединенную ячейке ВЛКСМ от комсомолки сборочного цеха №3 И. П. Мироновой. Заявление. Искренне прошу зачислить меня в ряды бойцов Особого Уральского танкового корпуса. Во время Отечественной войны я научилась водить трактор, и сейчас хочу пересесть на боевую машину, чтобы помочь нашей доблестной Красной Армии изгнать ненавистных захватчиков с Советской земли. Клянусь, что буду громить врага, как этому учит нас Родина-мать!»

Я осторожно отложил письмо в сторону, взял другое.

«Заявление от Ивана Спиридонова. Прошу зачислить меня в Танковый корпус. Мне только шестнадцать лет, но я обещаю беспощадно бить врага и никогда не испугаюсь. У меня имеется счет к гитлеровцам за смерть моих сестер и брата».

Я брал одно заявление за другим, но видел одно и тоже. Каждый просился в корпус, приводил аргументы в свою пользу, доказывал, требовал, умолял.

— Понял теперь, Буров? Жители Урала уже собрали более семидесяти миллионов рублей на оснащение корпуса, суммарно подано более ста десяти тысяч заявлений, что в двенадцать раз больше необходимого, поэтому отбор проводится самым тщательным образом. Выбираем квалифицированных специалистов, активных коммунистов и комсомольцев. Я видела твое заявление. Будет собрание, будем решать. А теперь, иди, не мешай работать…

Из кабинета Снегиревой я вышел в задумчивости. Такими темпами я могу и не попасть в число избранных, несмотря на рекомендательные письма. Нужно было придумать какой-то неожиданный ход, чтобы потом не остаться в дураках. А в бригаду я должен был попасть непременно. На заводе работы выше головы, да и на полигоне тоже… но мое место не здесь, я это чувствовал.

У проходной повесили большой плакат «Агит-окно №10», на котором родина-мать с мертвым ребенком на руках указывала пальцем на токарный станок, за которым трудился рабочий. Снизу чернела крупная надпись: «Мсти у станка!»

В левой части плаката было написано стихотворение:

— Видишь ли ты ее слезы, рабочий?

Слышишь ли голос призывный ее?

Сделать рабынею враг ее хочет,

Сжечь твои нивы, жилье твое…

Пусть это пламя коснется сердца,

Тверже будет в труде рука.

И пулею мсти стервятнику-немцу,

И мсти ему у станка!

Помни все. Ничего ты врагу не забудь:

Ни виселиц, зверств и ни пытки огнем,

За все разрушенья безжалостным будь

И за все мсти, товарищ трудом!

Пусть пулей летит за деталью деталь

Для мести, согретая в сердце твоем.

Дай больше их фронту, ярость влей в сталь!

Мсти, товарищ, мсти грозным трудом!*

*(прим.авт) к сожалению, не сумел найти фамилию автора этих строк.

Подобной агитацией начальство пыталось удержать тех, кто рвался на фронт, но это помогало мало. Мужчины и женщины всеми силами стремились попасть в число избранных — тех, кого отправят на передовую. Это могло показаться странным и непонятным, если смотреть на ситуацию со стороны. Мол, зачем желать попасть туда, где вероятность гибели крайне высока? Но человеку с западными ценностями, при которых выше собственной жизни ничего нет, сложно понять тех, кто мечтает отомстить, причем сделать это лично, своей рукой. Почти в каждый дом пришло горе: у кого-то погиб на фронте муж, брат, отец… у других целые семьи остались под руинами разрушенных бомбардировками домов… в стране не осталось безучастных. Общая беда сплотила людей, сделала их единым целым, окончательно выковала и закалила советский народ. Так было и будет в России во все времена — ненависть всего остального мира и желание врагов нас уничтожить, вместо того, чтобы напугать до ужаса и заставить сидеть, сложа руки, лишь объединяет нас, цементирует, заставляя без сожаления отбросить в сторону все лишнее и напускное, показывая, что такое русский дух.

На выходе из кабинета Снегиревой я столкнулся с Лехой. Он мчался, не глядя вперед, думая о чем-то своем.

— Стоять! — я едва успел отступить на шаг в сторону, чтобы он меня не сбил с ног своим напором. — Куда бежим? К ненаглядной Марии?

— Нет! — замотал головой Носов. — Я просто мимо проходил!

В руке он держал свернутый в трубочку лист бумаги, и я обратил на это внимание.

— Еще одно заявление? Если ты сейчас с таким подойдешь к Снегиревой, прибьет на месте, причем левой — слабой рукой. Поверь, у нее там подобной писанины выше головы.

— И что же делать? — взволновался Леша.

— Работать на заводе, — всерьез предложил я. Мне искренне казалось, что он еще и близко не готов для войны. Слишком юн и чересчур восторжен. Да и физически не достиг нужных кондиций, хотя с каждым днем лишь прибавляет. И в психологическом аспекте Леха все еще оставался подростком, хотя схватка с псом изменила его, но одно дело — опасный зверь, а другое — люди. Не знаю, как бы он повел себя в столкновении с немцами. Рано! Рано! Чуть подрасти, окрепни, и вперед. Не зря же возрастной ценз введен с восемнадцати лет, а не раньше. Вон и в шестнадцать попадаются здоровенные лбы, поперек себя шире, но в голове пустота и целая вселенная. Такие угробят и себя, и товарищей. — Плакат на проходной видел? Мсти здесь!

Носов, судя по всему, был со мной не согласен, но не решился спорить в открытую, лишь невнятно пожал плечами, оставшись при своем мнении. Нет, этот человек не отступит от своего. Так или иначе он проникнет туда, где ему пока не место. Хотя… кто я такой, чтобы решать за других. Если он того хочет, так тому и быть.

А на следующий день — свершилось!

Когда мы пришли к проходной, то услышали в очереди оживленные разговоры и радостные крики «Ура!»

По внутрезаводскому радио сообщили: «Приказом Народного комиссариата обороны от 11 марта 1943 года новому корпусу было присвоено наименование — 30-й Уральский Добровольческий танковый корпус».

— Пусть только попробуют и в этот раз отказать! — возмущенно встретил меня Корякин.

А Казаков пояснил:

— Мы еще раз всей бригадой подали заявления.

— Так и мы с Лехой подавали, но пока ничего не ответили, — пожал плечами я.

— А разве вам уже по восемнадцать? — удивился Воронин, натягивая рабочие перчатки.

— Конечно, мне в феврале как раз исполнилось, и Лехе тоже скоро стукнет, — подтвердил я. Корякин посмотрел в мою сторону с подозрением, он вполне мог помнить, что в документах у меня изначально значился иной год рождения.

К нам подошел Евсюков с мрачным выражением на лице.

— Что случилось? — поинтересовался Петр Михайлович.

— Отказали… сказали, я тут больше нужен, что без меня, мол, никак…

Корякин и остальные тревожно переглянулись. Если уж отказ в отправке на фронт дали командиру испытателей, который знает особенности каждого танка, то работников сборочного цеха и подавно могут послать по известному адресу.

— И что теперь?