Подошли к лесу. Оглушила волна птичьего гомона. Потянуло прохладой.
— Черемуха цветет, — глубоко вздохнул Бойков.
— Откуда знаешь? — удивился Зинченко.
— Слышу... Пахнет.
— Постой, сорву ветку, — встрепенулся Иван Васильевич.
Через минуту вернулся с пьянящей гроздью. Отдал Андрею и снова взял за руку.
— У вас ладонь разбита была, что ль? — вдруг спросил Бойков. — Рубец большой...
— Батрачил я до революции. Ходил по деревням. Нанимался к мироедам. Помню, в одном селе приглянулась мне дивчина. Пошел для нее черемухи наломать. Объездчик с ватагой повстречался. Исхлестали всего. На правой руке мета осталась. На теле заросло... А сколько душ искалечено. Вон, твой отец, здоровый мужик был... Сила медвежья... А в люди выбиться не мог. Неграмотный... Хуже слепого жизнь прожил. Всех нас царская власть душила... Небось, помнишь, как в школу бегал.
— Я свиней пас у помещика.
— А я чего к Буденному подался? Душу несправедливость сожгла. Коммунистом стал. Демобилизовали вот по болезни. Но я поправлюсь скоро. Пойду в армию... Учиться буду. Жизнь только начинается... И ты при деле будешь. Теперь, брат, власть народная. О таких, как ты, печется...
В обществе слепых Бойков и Зинченко пробыли недолго. По просьбе председателя общества, тоже слепого, секретарь начала описывать внешность Андрея. Зинченко видел, как юноша смутился и слегка покраснел, потом притих и внимательно слушал женщину. Казалось, он хотел представить самого себя с ее слов.
— Среднего роста, худощав. Волосы светлые. Лицо овальное, правильное. Нос прямой. В белой домотканой сорочке. Брюки заправлены в сапоги.
Председатель подошел к Андрею и начал ощупывать его. Пальцы быстро побежали по голове, тронули уши, прошлись по лицу. Рука остановилась на плече. Все произошло так неожиданно и быстро, что Бойков съежился и слегка вздрогнул от прикосновения чужих чутких пальцев.
— Вы чего пугаетесь, молодой человек? — спросил председатель. Притянул к себе и, дыша в самое ухо, задал несколько вопросов. Выслушав ответы, сказал секретарю, чтобы написала Андрею Бойкову направление в школу...
С тех пор прошло около двадцати лет. И вот где довелось Ивану Васильевичу Зинченко увидеть Андрея Бойкова.
— Да... Его бы на звукоулавливатель, — задумчиво произнес полковник.
— Кому я там нужен? — вдруг зло отозвался слепой.
— А вы бы хотели? — послышалось в ответ.
Бойков вяло махнул рукой. Потом неожиданно круто повернулся на сиденьи, высоко поднял голову:
— Возьмите, товарищи... Может, это и есть то, что я ищу... Научусь, — в голосе была мольба, решительность и боль человека недюжинной силы воли.
«Я ввел Андрея в большую жизнь, — подумал Зинченко. — А теперь? Если попросить штаб армии? Попробовать. Разрешат ли? Невероятно!»
Когда прощались, полковник записал адрес Бойкова.
— Пока ничего не обещаю, — Андрей уловил в голосе Зинченко нотки сочувствия. «И этот жалеет».
Весь длинный путь думал о разговоре с полковником. «Пустое все это».
В сердце снова втиснулась тоска. Она была такою же, как в тот давний год, когда от него ушла жена и увела с собой дочку. Андрей решил было разыскать их. Но как, где? По каким приметам? Он же не видел их. Слепой... И окончательно смирился с мыслью, что счастье не для него. Теперь опять подступила почти забытая невыразимая тоска. На этот раз потому, что он не может разорвать проклятый круг ночи. Он отделял Андрея от людей, соединенных одной судьбой, одним великим делом — защитой своей земли от врага.
По темной промерзшей лестнице Андрей поднялся на третий этаж в свою комнату. Снял пальто, пошарил на стене у двери, нащупал вешалку. Взял ватную куртку. Оделся. Сел на деревянный табурет. Положил на колени край сети, свисавшей со стола. Нашел челнок. Руки заученно и однообразно стали отмерять нитки. Пальцы механически вязали узлы.
Сидел прямо, голова неестественно поднята. Мускулы на лице не двигались. Тяжело и глухо гудело в голове. Кажется, что стальные обручи сдавливают виски.. А рядом кто-то дразнит: возьмут, не возьмут... Возьмут, не возьмут.
ГЛАВА ВТОРАЯ
До войны в квартире жили три семьи. Одну комнату снимал Андрей. Другую — сейчас она пустовала — семья военного. Третью занимала Мария Павловна Петрова, женщина средних лет. Работала она токарем на Балтийском заводе. Мужа похоронила еще в тридцатом году. Восемнадцатилетняя дочь Люда — сейчас в комсомольском полку по охране порядка в городе. На казарменном положении. По нескольку суток не приходит домой и Мария Павловна: завод выполняет заказы фронта.
Да и в свободное от работы время не хочется идти в холодную комнату. Чтобы изредка протопить «богиню», как называла Мария Павловна железный камелек, — приходится ломать мебель...
Стукнула входная дверь. Андрей вздрогнул. «Наверное, соседка пришла». По радио метроном отсчитывал секунды. Вечерние передачи еще не начинались.
Трое суток Петрова была на заводе. Сегодня выдали дополнительный паек — столярный клей. Как ни трудно приходится женщине, а все же мысли вертятся вокруг Нового года. Несколько часов осталось до 1942. Что он принесет?
Мария Павловна подошла к стулу. Вспомнила: покупали вместе с мужем, когда поженились. Она вздохнула и медленно опустилась на стул. В комнате было сумрачно. Под глубоко запавшими глазами женщины коричневые полукруги. Серые щеки ввалились. Голова закутана туго, и рот прикрыт платком.
Перед поездкой в деревню на этом стуле сидел ее муж. Он уехал и не вернулся — убили кулаки. Часто на стул залезала и падала с него маленькая Люда.
Деревянная вещь, а сколько воспоминаний вызвала. Немой свидетель радостей и горя в этой комнате.
Однако дров нет, и нужно чем-то топить: в комнате холодно, очень холодно. Мария Павловна положила стул на бок. Занесла секач за плечо и неумело ударила по ножке. Стул содрогнулся и закачался. Ножка согнулась, словно застонала от боли, но не сломалась. Мария Павловна еще раз ударила по ножке. Она затрещала и глухо стукнулась об пол.
«Богиня» сперва задымила, потом развеселилась и стала радостно гудеть на всю комнату, стрелять оранжевыми искрами. Мария Павловна поставила на печку кастрюлю с замерзшей водой. Секачом разбила на мелкие кусочки клей и половину бросила в кипяток. От сытного мясного запаха к горлу подступил комок. До тошноты поджимало живот.
Ложкой помешала в кастрюле и попробовала. Вкусно. Только соли нужно. Бросила щепотку. Снова попробовала мутную жидкость. Показалось — слишком густа, добавила воды. Когда в кастрюле снова закипело, взяла блюдца и разлила в них клеевой навар. Через полчаса ржавая жидкость стала походить на студень. Мария Павловна вспомнила о своем соседе. Взяла блюдце, вышла в прихожую, постучала в комнату слепого.
— Можно, — отозвалось за дверью.
— Здравствуй, Андрей Федорович.
— Мария Павловна! Садитесь... Только холодно у меня... Я сейчас протоплю, — он стал на колени перед кроватью, пошарил под ней и вытащил два полена.
— Это ваша Люда позаботилась. Забегала с девчатами из бытового отряда. Привет передавала. Просила не беспокоиться.
— Спасибо, Андрей Федорович. А я студень принесла. Из клея. С хлебом очень вкусно... Завтра — Новый год.
— Совсем забыл... Студень? Ну зачем от себя отрываете?
— Давай помогу растопить.
— Нет, нет... На заводе, небось, устали.
Андрей правой рукой прижал дрова к груди, левую выставил вперед. На коленях подобрался к печурке.
Мария Павловна давно не заходила к Бойкову. Комната все так же чисто убрана. Только стена, что к коридору, промерзла — иней почти на палец. На столе — законченная сеть, а на кровати — раскрытая посредине толстенная книга.
— Вижу, чисто у тебя... И читать не бросил.
— Сейчас грязь — страшнее немца. Дай поблажку лени, хоть раз не умойся, считай, что впустил смерть в дом... А к книгам еще больше пристрастился. В нашей библиотеке теперь, пожалуй, один я читатель. — Андрей сидел у печурки, изредка протягивал над ней озябшие руки. — Отвлекает чтение. — Повернул голову к соседке и спросил: — Как на заводе сейчас?
