Непосредственная в проявлении чувств, перенесшая горе, женщина считала своим долгом помогать такому человеку, как Бойков.

— Можете считать это моим шефством над ним, — говорила она подругам, — а он надо мной шефствует. Слепой, слепой, а знает больше моего... Читал много, не то, что я...

Дочь портового грузчика, Вера Тихонова рано вышла замуж. Родился ребенок, и ее затянули семейные заботы. По своей натуре она была любознательна, всегда чему-нибудь удивлялась. Слепой на войне явился для нее предметом изумления, даже загадочным человеком. С неподкупной наивностью она однажды спросила Бойкова:

— А вы бы хотели увидеть немецкий самолет?

Андрей услыхал непосредственность в голосе Веры и спокойно ответил:

— Это не обязательно. Вот землю родную, друзей, вас до боли увидеть хочется. Порою так сердце схватит, что кажется, разорвал бы себя на части.

— И ничего нельзя сделать? Говорят, операции бывают.

— У меня глаз нет... Совсем нет... Я вот видел свет и уже этим утешаю себя. А другие с рождения слепые... Они несчастны и озлобляются на людей... Нужна большая воля и умные учителя такому... Да вы читали книгу «Слепой музыкант?»

— Не приходилось.

— Я ее несколько раз прочел. Целые страницы на память знаю.

Павел Готовчиков заметил их необычную дружбу и старался оберегать ее, так как понял, что она помогает и слепому и женщине.

О себе Тихонова всегда говорила спокойно, словно прислушивалась к собственному голосу.

— Я, Андрей Федорович, сама напросилась в армию, а когда призвали — испугалась. И за прибор садилась с боязнью. А теперь привыкла. Стрелки стали слушаться меня. Обед, пожалуй, труднее варить, — она улыбнулась.

— Это в спокойной обстановке... Мы ведь не на самой передовой, — ответил Андрей. — Там всякое бывает, там и герои настоящие. — И он припоминал военные подвиги бойцов, о которых знал из газет и которые, как ему казалось, находились где-то на других фронтах, в других подразделениях. Андрею и в голову не приходило, что его поступок тоже равен подвигу. Он стал чернорабочим войны, привык к фронтовой обстановке и не считал ее необычной.

Беседы с Верой Тихоновой заставили его все чаще обращаться к книгам. Их регулярно присылал ему с командного пункта дивизиона политрук Никулин. Однажды он сам принес Бойкову историю Коммунистической партии. Что-то новое, большое привнесла она в мир Андрея. Он чувствовал, что становится духовно богаче, что сквозь сердце к нему пробивается свет великих свершений в советской стране, которые дали ему право на жизнь, работу, сделали воином.

В такие минуты ему казалось, что он поднимается на высокую гору. Взойдет, обопрется на палку и рукой показывает во вражескую сторону. Тревожным голосом говорит:

— Люди, я знаю ночь... Но оттуда, из фашистской страны, идет мрак страшнее моей ночи...

Через две недели на точку снова приехал командир полка. Вручал Андрею Бойкову медаль «За боевые заслуги».

Зинченко прикрепил награду к гимнастерке Андрея. Когда обменивались рукопожатием, слепой вдруг почувствовал на ладони полковника рубец. Схватил его руку и медленно провел пальцем по рубцу.

— Иван Васильевич! — с невыразимой тоской и тревогой сказал Андрей, помолчал и растерянно добавил, — как же это?

— Узнал. — Зинченко обхватил Бойкова за плечи и прижал к себе. — Знаю... Все знаю... Молодец, Андрей... Не подвел.

— А вы на Марсовом признали меня?

— С трудом... Светился весь... Не хотел волновать тебя. Да и время было очень тревожное... Ну и задачу ты тогда мне задал. Но не ошибся в тебе...

— Товарищ полковник, — вставил улыбающийся Готовчиков, — такую встречу и отметить не грех, ну хотя бы... песней.

— Что ж, не возражаю. А ну, Фалькова, давай свой ансамбль.

— А я за баяном, — вскинулся Андрей.

— Ты уж сиди, принесут, — сказал полковник.

Приближался вечер. Начал темнеть лес. Его зубчатый гребень резко выделялся на голубом небе. На густо зеленом фоне сосен и елей стояли смирные и робкие березы и осины. Сентябрь уже поджег их трепетную листву. В воздухе носился запах влажной травы и уходящего лета. Снизу от речушки тянуло прохладой.

Бойцы расположились на склоне, где обычно собирались в теплое время. Здесь проводили спевки, читали вслух письма из дому, спорили о положении на фронтах, рассказывали о прошлом, мечтали о будущем.

Прилег на скошенную траву и Зинченко. Поднес ко рту стебелек, стал откусывать его. Почувствовал во всем теле усталость. Не юноша — за пятьдесят уже. Пока на ногах, пока носишься по боевым точкам — годов не замечаешь. А присядешь и тяжесть давит на плечи.

Как пахнет трава... Напоминает молодость, родную землю. Там, в курской стороне, сентябрьские вечера тихие и теплые. В воздухе стоит запах меда и яблок. А еще — чебрец в сене. Дух захватывает. Идут молодицы с поля, песни поют — далеко-далеко слышно. 

Зинченко не понял сразу, что это слова песни. Ее вполголоса запели бойцы. Он удивленно поднял глаза. Они отгадали его мысли. Сердце екнуло.

Протяжно и грустно пели девчата. Андрей едва нажимал на клавиши. Он выговаривал на баяне то, что невозможно было вложить в слова. Мелодия напоминала о далеком, незабытом, родном. Вызывала в памяти годы детства и юности, отчий дом и близких людей. Мелодия роднила командира полка и солдата Бондаря. Они думали об одном и том же. Николай далеким взглядом смотрел на Ирину, а видел свой донецкий город.

Командир тоже подпевал вполголоса. Напротив сидел Андрей. О чем сейчас думает слепой человек? С ним два раза свела судьба Ивана Васильевича Зинченко. И дважды в самые крутые часы жизни. Полковнику показалось, что к сердцу подступает чувство гордости за содеянное. «Этого еще не хватало. Каждый честный человек на моем месте поступил бы так же. А впрочем, Андрей сумел сам побороть свое горе...»

Зинченко вслушался в песню баяна и уловил грустные нотки. Они пробивались все чаще и чаще. В мелодии плескалась глубокая человеческая тоска. На лоб Андрея набегали упрямые складки. «Сильный все-таки он», — подумал Зинченко и тут же встрепенулся:

— Засиделся у вас.

Вслед за полковником вскочили бойцы. Андрей поднялся тоже. К нему подошел Зинченко. Положил руку па плечо:

— Спасибо, солдат... Думаю, что теперь чаще будем видеться. Поговорить есть о чем...

Стояли молча, пока машина командира полка не выехала на дорогу. Расходиться не хотелось. Готовчиков первый опустился на землю.

— Садись, Андрей Федорович, — сказал Бойкову. — Ты дважды именинник сегодня. С тебя причитается.

— Ниши, товарищ старший сержант, на мой счет. После войны подобьем итоги. Так, что ли? — и Андрей развел меха. Пальцы запрыгали в шальной пляске. Казалось, он хотел вытряхнуть душу из инструмента. Щеки слепого покрылись румянцем. Вера Тихонова не скрывала своего восхищения. Антонова от удовольствия заерзала на месте:

— И-их! И-их! — выкрикнула она.

— Сиди, — одернула ее Вера.

А Бондарь толкал в бок Готовчикова:

— Ну и черт! Мертвого развеселит...

Надвинулись редкие сумерки. Становилось прохладно. Поеживаясь, Готовчиков шепнул Бондарю:

— На дежурство пора.

Андрей оборвал игру. К нему подошла Вера Тихонова.

— Вы в землянку? Дайте мне баян. Помогу.

— Ну, что вы, Вера...

— Ничего, ничего... Как у вас хорошо получается. Андрюша. Слушаешь — и петь хочется, — Тихонова держала Бойкова под руку. Они медленно шли к землянке.

— Спасибо, Вера, за помощь. Теперь я сам, — остановился Бойков у двери.

— А вы приходите, Андрюша... Посидим на скамейке, — дрожащим голосом попросила женщина. Она волновалась. Андрей не ответил — Приходите...