— А кто режиссер?

— Сначала нужно определиться со сценарием. Вы в деле?

— Новогодний, говорите? Весёлый? Оптимистический?

— Именно.

— А Николай Павлович — это кто?

— Император Всероссийский Николай, Первый своего имени, — торжественно сказала Пантера.

Да, девочки ещё давно решили, что у «Поиска» будет личный цензор, император Николай. Что годилось для Пушкина, годится и для «Поиска». И пока — тьфу-тьфу-тьфу, — неприятностей у журнала не было.

— Я должен переговорить с Борисом, вы же понимаете…

— Мы понимаем, — ответили девочки хором.

— Тогда мы в деле!

Авторское отступление

Возможна ли описываемая ситуация — недопущение ведущего шахматиста к матчу на первенство мира?

Не только возможна, но и имела место быть в реальной истории.

В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году в полуфиналы матчей претендентов от Советского Союза вышли двое: великолепный Василий Смыслов, которому шёл шестьдесят третий год, и сверхновая шахматная звезда, двадцатилетний Гарри Каспаров.

Полуфиналы должны были состояться в августе. Смыслову предстояло сражаться с венгром Золтаном Рибли в Абу-Даби, Объединенные Арабские Эмираты, Каспарову — в американской Пасадине, штат Калифорния, с невозвращенцем Корчным, никак не прекращавшим попытки завоевать шахматную корону.

И вдруг.

И вдруг советская Шахматная федерация от имени шахматистов заявила отказ. В этих городах наши шахматисты играть не будут! В Пасадине высокая преступность, Каспарову грозит опасность! А в Абу-Даби жарко, здоровье Смыслова может не выдержать.

Тут же в наших газетах появились письма гроссмейстеров, подтверждавших, что да, опасность, что да, жарко.

Председатель Спорткомитета Грамов (сменивший на этом посту Павлова, которого направили послом в Монголию) вел переговоры с Кампоманесом, президентом ФИДЕ, настаивая на переносе матчей. Кампоманес не согласился.

Наши шахматисты ни в Пасадину, ни в Абу-Даби не поехали. Не велено.

Обоим засчитали поражение. В финал таким образом вышли Корчной и Рибли, фаворитом считался Виктор Львович, что обещало четвёртый матч Карпов — Корчной.

Поняв, что своими действиями Спорткомитет фактически расчистил невозвращенцу дорогу к матчу на первенство мира, сверху дали команду: умолять Кампоманеса отменить решение о дисквалификации Каспарова и Смыслова. Любой ценой.

Цена оказалась немалой: письменные извинения, публичные устные извинения, и сто шестьдесят тысяч долларов штрафа в фонд ФИДЕ. Корчной и Рибли согласились играть матч в Лондоне, чего это стоило советской казне, неизвестно. Каспаров и Смыслов своих соперников обыграли, в финале победила молодость, и началось новое противостояние, теперь уже Карпова и Каспарова.

Но это совсем другая история.

13 июля 1979 года, пятница

Предварительный допрос

— А советскую рояль завести тебе гордость не позволяет, или что? — Стельбов стоял у моего Bösendorfer’а, стоял, и смотрел на меня взыскующе.

В гости пришел Андрей Николаевич. Выбрал время, когда я в квартире один, и пришёл.

По утрам я музицирую. Час, полтора. Гармония мысли и чувств, мелкая моторика, да и просто нравится.

А тут — нежданный визит.

Стельбов прошелся по квартире, осматривая и то, и это. Всё осматривая. Ми и Фа сейчас на его даче живут, на правительственной. Как-то душа неспокойна — оставлять их в Сосновке. В Москве летом жить тоже не дело, пусть, как пишут, у нас самый чистый воздух среди мировых столиц. На даче лучше. И под присмотром бабушек. И мы ездим часто. Да почти каждый день. Но пора и честь знать, да. К осени. Когда высохнут цветы.

Вот Андрей Николаевич и проводит ревизию: достойна ли квартира принять его внучек.

После ремонта она ещё попахивает и деревом, и лаком, и краской, но это запахи для трудового советского человека приятные, признаки обновления. Какой русский не любит обновленную квартиру, когда ремонт позади, и очень-очень далеко впереди?

Теперь Андрей Петрович в гостиной. Телевизор одобрил, радиоприемник одобрил, всё родное, советское. А рояль как-то озадачил. Непривычен советскому человеку рояль в квартире. Тем более, если на нем не нашими буквами написано непонятное.

— Купить хороший советский рояль трудно, — вздохнул я. — Даже мне трудно. А тут случай подвернулся. Этот рояль не смотрите, что старый, он ещё послужит, и мне, и девочкам.

— Старый?

— Девяносто третий год. Одна тысяча восемьсот девяносто третий. Прошлый век.

— Ну, разве… А звучит хоть хорошо?

— Прилично, — я сел, и начал играть «В пещере горного короля».

При ремонте стены и потолок обшили акустическими панелями. Хорошими, финскими. Комната большая, шестьдесят квадратов, двести двадцать шесть кубов. Обошлось в копеечку, но оно того стоило: и соседям никакого беспокойство, и звук в комнате улучшился. Ну, и «Бёзендорфер» — это вам не трали-вали.

— Как это у тебя получается. Сыграй ещё что-нибудь.

Сыграл, не жалко. «Песню Сольвейг». Стельбов расчувствовался, даже слезу смахнул.

А потом жестко спросил:

— Чего тебе не хватает, Михаил? Чего ты хочешь, чего добиваешься? Всё у тебя есть — почёт, уважение, награды, да и материально не обижен, а совсем наоборот. Можно сказать, курочка преподнесла золотое яичко, а ты его бьёшь, бьёшь, бьёшь… зачем?

— Вы полагаете, следует поместить яичко в инкубатор? И выводить золотых петушков?

— Хотя бы и так. Эти твои связи с Западом… По минному полю шагаешь. Даже не так, не мины, а волчьи ямы внизу. Думаешь, прочная земля, а она расступилась, и ты падаешь на колья. Не взрыв, всё тихонько, никто ничего не видит, не слышит, не знает. Был Чижик, и нет Чижика. Какой Чижик? Сколько их, чемпионов, в стране? Сотни, тысячи. Недавно просили очень за такого чемпиона. Олимпийский, двукратный. И три раза чемпион мира. Просили положить в «кремлёвку». Не сразу, конечно, на меня вышли, на меня запросто не выйдешь, но сумели. Успели. Врачи говорят, ещё бы немного промедлить — и лечить было бы нечего. А если бы он принял должность — к примеру, возглавил бы Общество Трезвости, то и «кремлёвку», и профилактику, и санатории, и много-много чего другого получал бы просто потому, что положено. Скажешь, ты врач, найдёшь, где полечиться, но… это сейчас найдёшь, а жизнь, она по-всякому вертит человека.

— Но… — открыл было рот я, но Стельбов продолжил:

— Кремлёвка — это частность. Во сколько тебе обошелся ремонт?

— Не знаю точно. Девочки занимались. Тысяч тридцать, думаю. Плюс-минус.

— Тридцать тысяч? Однако!

«Однако» он произнес так, что мне стало неловко. Почувствовал себя расхитителем социалистической собственности. Или безумным расточителем. Трачу такие деньжищи, когда в Африке дети голодают!

— А будь ты в рядах (он не уточнил, в каких рядах) — ремонт бы делали за казённый счет. Лучшие мастера, лучшие материалы, — Андрей Николаевич продолжал прельщать картинами благоденствия. Испытывает он меня, что ли?

— И опять — ремонт, снабжение, прочее — это пустяки. Главное другое — ты чувствуешь себя государственным человеком. Человеком, решения которого определяют судьбу других людей. Многих людей.

— Машинист поезда, пилот авиалайнера, капитан теплохода — тоже чувствуют ответственность. Водитель междугороднего автобуса, к примеру, особенно на горной дороге. Едет и думает: а захочу — и отправлю нас всех в пропасть!

— Ты бы поосторожнее, Чижик. С примерами.

— Ладно, это крайности. Но вот я недавно был в сельской районной больничке, разговаривал с хирургом, Францем Людвиговичем Галло. Семьдесят четыре года ему, и он за свою жизнь прооперировал шестнадцать тысяч человек, или около того. Считай, райцентр. Или дивизия. Пятьдесят лет со скальпелем в руке, не шутка. И, кстати, никаких наград, кроме почётных грамот.

— Галло, говоришь? Где работает?