начальника зоны. И вообще, чем дальше от Москвы - тем народ доброжелательнее. Я имею в
виду охрану. Я ведь вместе с сыном уже две зоны прошла, не считая московской тюрьмы, где
он просидел два года на следствии. Вот где тебя никто за человека не считает! Ты - такая же, как и арестанты, отношение к тебе абсолютно такое же. Тебе прямо в лицо говорят: «У
хороших родителей дети дома сидят!» Здесь, в Москве, нигде и ни у кого я не видела ни капли
жалости и снисхождения. Пусть ты из Ташкента приехала, за тридевять земель, но если не
прошло трех месяцев с прошлого свидания, ничего от тебя не возьмут. Хоть на коленях стой в
тех коридорах. И в то же время все можно купить. Абсолютно все! Если уж я два года
передавала в тюрьму наркотики, а чаще всего - деньги на наркотики, то легко представить, как встречают там богатых. В маленьких следственных изоляторах построже, а в больших
тюрьмах, в Бутырке или Матросской Тишине, там - гуляй, малина! Я бы рассказала, если б это
не аукнулось на сыне. Но в общем так: если кому-то захочется провести в Бутырке или в
Матросской Тишине конкурс красоты, то он будет проведен на высшем уровне - не
сомневайтесь...
А на дальних, глухих зонах - там другие условия и другие люди. И охрана спокойная, все тебе
покажут и проводят, куда надо. И местное население относится к нам удивительно по-
доброму. Я там хожу и ничего не боюсь. И когда такие же матери, приехавшие на свидание, спрашивают, почему я не боюсь ходить одна, я им говорю: «А кто же меня тронет...». А они
поражаются: ведь бандиты кругом! Понимаете, психология какая: их дети в зоне - это дети, а
остальные - бандиты...
А самое главное - там нет наркотиков. Надеюсь, что нет. Конечно, родители могут передавать
во время свиданий. Конечно, время от времени возникают строгости: бульонные кубики из
передач изымать, потому что кто-то догадался под видом бульонных кубиков передавать
анашу. Или - не брать помидоры: кто-то закачал раствор опия в помидоры. Но все это -
видимость. Если надо будет - все купится и все организуется, наблюдала я, какие
«авторитеты» и на каких машинах туда подъезжают, с каким сопровождением, выгружая для
«своих» супертелевизоры и огромные холодильники.
Но отдельные передачи наркотиков отдельными родителями не имеют значения. Важно то, что охрана там не занимается доставкой наркотиков в зону. Такая глухомань, что эта зараза
еще не проникла. Надеюсь, что не проникла. Сужу по поведению сына, по его письмам. Он все
время мается, все время спрашивает, передавали друзья подогрев или нет. А друзья его -
забыли. С их точки зрения это подлость, потому что когда в тюрьме вместе сидели, он на мои
деньги их всех снабжал и анашой, и опием. А теперь, когда они вышли, а он остался на зоне, все забылось. Но я рада. Я так и говорю ему: не жди, никто тебя и не вспоминает, дружки
вокруг тебя вились, пока ты им был нужен... Терпи, борись с собой. Выдержишь два года -
может, и станешь нормальным человеком.
Но ведь в любой момент может возникнуть постоянный канал снабжения зоны через охрану.
И тогда - все. В деньгах я ему отказать не могу, а он все деньги будет тратить известно на что...
Но тут уж все мы бессильны.
Как и были бессильны всегда. Я ведь узнала, что мой сын наркоман, только когда он сел в
тюрьму за грабеж магазина. Позвонили, передали записку: мама, все у меня нормально, попал в «семью», пока выручают, но если ты не будешь помогать, скоро у меня начнутся
ломки, а ломок я не выдержу. И мне еще сказали его друзья, оставшиеся на воле, что там, в
тюрьме, один из них умер во время ломок, сердце не выдержало. Я и обезумела, все продала
из дома, два года снабжала его «черняшкой» через охрану. Пока не встретилась с врачом и он
мне не объяснил, что я своими руками вбиваю сына в могилу. Если уже не вбила.
Господи, до чего же мы все ничего не знаем о той жизни! Ведь и врач - врач-нарколог! - не
знал. Он был поражен, услышав от меня. Оказывается, он думал, что есть только два места, недоступных для наркотиков, где люди могут поневоле излечиться, это тюрьма и монастырь.
Про монастырь не знаю, а о тюрьме я ему рассказала...
Сейчас, вспоминая, я вижу и нахожу объяснение всему. Сын был не по годам развит, в том
числе и физически. И он в двенадцать лет мог оттолкнуть с дороги и меня, и бабушку. Мы не
могли понять, куда он вдруг срывается на ночь глядя. Ни я, ни бабушка не могли его
остановить. Он становился бешеным, просто бешеным. Его буквально разрывало изнутри, казалось, он сейчас взорвется. Мы объясняли это особым темпераментом: отец его покойный
тоже был горячим человеком. А мальчик наш, в двенадцать лет, уже был наркоманом, и
рвался от нас туда, к дозе, к затяжке анаши. Не пусти мы его - он мог бы и убить. И было ведь, было, когда он хватался за нож... А мы просто считали его чересчур впечатлительным, нервным мальчиком, показывали его психиатрам. И психиатры не могли ничего определить, им и в голову не приходило! Что уж о нас говорить, о матери и бабушке, которые даже и не
слышали тогда об этом.
Ни о чем не догадались мы и тогда, когда из дома стали пропадать вещи. Он нам говорил, что
проигрался в карты. Он действительно играл. Когда выигрывал, когда проигрывал. А потом и
вовсе ушел из дома, стал комнату снимать с какой-то девушкой, это в шестнадцать-то лет. А
потом - тюрьма и суд...
Когда он выйдет, ему будет двадцать три года. Выйдет он наверняка туберкулезником - за два
года следствия заразился в камере, где сто человек скопом на головах друг у друга сидели. На
зоне, само собой, все сплошь туберкулезники. Но в его годы еще можно вылечиться. Я в
письмах пишу, на свиданиях говорю ему: можно вылечиться, если не станешь законченным
наркоманом. Я была в туберкулезных лечебницах, и мне там сказали: наркоманов они не
лечат, не хотят тратить сил и времени, потому что бесполезно. Сколько раз я ему говорила: неужели ты не боишься умереть в тридцать лет? Неужели тебе не страшно? Посмотри вокруг, сколько твоих ровесников уже на том свете, сколько их уже не люди, а калеки.
А он - не слышит. Он просто меня не слышит. И я думаю иногда: наверно, там что-то
происходит с мозгами, что-то ломается в мыслительном процессе. Мой начитанный, с острым
умом сын не понимает очевидных вещей. Не воспринимает. Не слышит. Получается, их
ничем уже не проймешь? Получается, напугать можно только тех, кто еще не попробовал?
А к этим - уже не достучаться. Я ведь вижу, что за люди сидят в зоне. И спрашиваю у своего
ребенка: что общего у тебя, мальчика из интеллигентной семьи, с этими? Ну скажи, скажи, о
чем ты с ними разговариваешь? Что у вас общего?
А он смеется: есть общие темы! И я с ужасом понимаю: это со мной ему говорить не о чем, а с
ними - есть! Иногда кажется, что он даже не почувствовал особого перелома в жизни: он и
здесь, на воле, жил среди них - и там оказался среди своих. Просто вокруг колючая
проволока...
Только тело, только тело осталось от моего сына. Когда он пальчик порезал и с плачем бежал
ко мне - я думала, что у меня сердце разорвется. И вижу только его, плачущего... А душа его
уже ушла от меня - это душа не то инопланетянина, не то... Он ведь не видит, не слышит и
ничего, ничего не чувствует. Ему все равно, в каком я состоянии, я уже почти ослепла, я в
четырех издательствах корректуры беру, чтобы заработать деньги на поездки к нему, на
продуктовые посылки и передачи. Иначе он станет доходягой в двадцать три года... Я ни на
что не жалуюсь, я все сделаю, чтобы его сохранить, об этом даже и говорить не надо, ничего у
меня на свете нет и не будет, кроме него. Но я прекрасно понимаю: он ничего не видит. Для
него не существует ни моего горя, ни моего унижения этой жизнью. Быть может, он осознает
