– Так, а что у тебя с этим плюгавым? Серьезное что-то?

Покровский подкурил, спичка оглушительно чиркнула в тишине.

– А вам какая разница? – шепнула я пересохшими губами. – Это что-то меняет?

Он пыхнул сигаретой, не разжимая зубов, выпустил дым. И снова затянулся, отрицательно мотнув головой.

И знаете, это было особенно изощренное надругательство над трупом моих надежд. Такое… с особой жестокостью надругательство, которое я допустила.

– Пойду я к себе, Иван Сергеевич. Доброй ночи.

Валяясь без сна, я вслушивалась в звуки на кухне. Уже без надежды. Уже просто так… По привычке, наверное. Ближе к ночи, психанув на саму себя, пообещала тупо вычеркнуть Ивана из жизни. План был хорош. Я не заметила, как уснула. А он, не зная ничего о моих планах, взял и снова пришел в мой сон.

– Уже трахалась с ним?

Как всегда, когда тебя так резко выдергивают из сна, я не сразу осознала реальность. Тяжесть за спиной, рука, сжимающая ягодицу, жар дыхания никак не складывались у меня в цельную картину. Я осоловело моргнула.

– Трахалась, да?

– Нет!

– Врешь.

– Не вру. Отпусти меня.

– Отпустил сегодня. А ты к нему сразу…

– Паша мне просто помог! – я возмущалась, одновременно с тем настороженно прислушиваясь к происходящему. К его руке, которая то мяла меня до синяков, то нежно гладила… И понять не могла, что он делает? – И вообще, какого черта ты себе позволяешь? Сам сказал…

– Что? Ну что я сказал? – Покровский потерся колючей щекой о мою скулу, шумно, словно мой запах доставлял ему неимоверной кайф, вдохнул и так, сопя, сжал в зубах край моего ушка.

И правда? Что он сказал? Я не помнила. Я отчаянно пыталась выбраться, извернуться, чтобы поймать губами его.

– Мстительная сучка. Ведьма…

Черт. Он опять выпил! И, наверное, только лишь потому пришел. Алкоголь раскрепостил. Сорвал тормоза. Мне надо было без оглядки бежать…

– А сам ты кто? Слабак! Хочешь меня. А взять не можешь, – вместо этого насмешливо процедила я.

– Что ты сказала? Повтори! Что ты сказала? – рыкнул Покровский и, просунув руку между мной и подушкой, сжал горло. Заставляя меня дугой выгнуться. Чувствовать поясницей его стояк.

– То и сказала, – прорыдала я. – Чего ты вообще приперся?! К черту иди, понял?! Нет – так нет.

Я себя не узнавала. Это вообще было мне крайне несвойственно. Но в тот миг моя обида за долю секунды трансформировалась в злость такого порядка, что держать ее в себе стало невозможно. Впрочем, как и слезы. Как мою подступающую истерику. Тоже мне, блядь, мужик!

И тут, в этой болевой точке, не было ничего – ни понимания, ни эмпатии, ни сочувствия. Лишь эгоизм. Ведь мне тоже было плохо. И стыдно, да. И страшно. По-хорошему, я не должна была в одиночку бороться с этими чувствами. Он должен был встать рядом со мной. Чтобы я понимала, ради чего в это ввязалась в принципе.

– Тщ-щ-щ. Ну что ты? – мои слезы чуть-чуть охладили свекров пыл. – Прости… Прости. Не могу просто…

– Что не можешь? – прорыдала я.

– Все не могу, Маш. Ничего не получается. Хоть в петлю лезь.

– Сдурел?! Совсем сдурел, да?

Я все-таки исхитрилась выкрутиться. Перевернулась с живота на спину. Ткнула ему в грудь кулаком.

– Как помешался на тебе.

К тому моменту глаза привыкли к полумраку ночника. И Покровского я могла рассмотреть в деталях. Он медленно протянул руку. Сжал грудь, провел выше, стягивая с плеча бретельку и освобождая для своего изголодавшегося и, сука, виноватого взгляда. Я приподнялась. Так грудь смотрелась выигрышнее. А мне хотелось даже в этой ситуации, да, мне очень хотелось ему нравиться. Смотри, дурак, это все могло быть твоим.

И он смотрел.

Грудная клетка, ломая ритм, вздымалась и опускалась, потому что Покровский с каждой секундой все сильней заводился. Да его просто сжирала похоть! Впрочем, как и меня. Что было неправильно. Так неправильно, боже… Особенно потому, что неправильными нам казались совершенно разные вещи. Ему – быть со мной, женой его погибшего сына. Мне – с тем, для кого стала маленьким и очень грязным секретом.

Собравшись с силами, заставила себе остановить это. От греха подальше. Пока не поздно… Пока еще можно хоть как-то лицо сохранить.

– Идите к себе, Иван Сергеевич. Вам от меня одно нужно. А я для этого сегодня не гожусь.

Отвернулась к стене. Истерика схлынула. Из уголка глаза сорвалась одинокая слезинка. Покровский нагнулся. Размашисто смел ее языком и под мой судорожный выдох погладил сосок большим пальцем.

– Прекрати, Маш.

– У меня месячные!

– Я знаю. Тебе вообще нельзя пока. Врач не говорил?

– Попросил две недели воздерживаться. А ты откуда знаешь?

Это было так неожиданно, что я даже немного отвлеклась от его поглаживаний. Не заметила, как он с груди переместился на живот. Потер выступающую кость бедра, а вот когда нырнул под трусики…

– Они же думали, я твой муж. Все мне рассказывали, – просипел Иван, пробираясь дальше, несмотря на мои сопротивления.

– Там…

– Прокладка, что ли? Да насрать.

Меня обожгло стыдом. Я не привыкла обсуждать подобные вопросы ни с кем. Даже с бабушкой я не говорила о месячных. Ну, то есть сказала, конечно, когда они ко мне пришли в тринадцать, потому что нужно было позаботиться о гигиене, и на том все обсуждения закончились.

Видно, от шока, в который меня вогнало его замечание, слова не находились. Самого же Ивана, и правда, как будто ничего не смущало. Он большой палец прижал к клитору и потеребил тот из стороны в сторону, дыша, как загнанный. Это было так сладко, так хорошо, что я просто захлебнулась готовыми сорваться с губ возражениями. Запрокинула голову и безвольно раскинула ноги. Плевать было, даже когда он стащил белье. В голове пустота образовалась. В пустоте его речи сладкие:

– Давай, малыш, давай… Сейчас сильно заберет… Позволь только.

Он ритмично надавливал, потирал, нырял бесстыже пальцами глубже. И покусывал меня, и соски сосал. И в губы целовал. До того умело, что я, как последняя блядь, ему в рот выстанывала на одной ноте. И забрало меня, да… Сильно, как обещал. Тягуче. В какой-то момент это стало невыносимо, я заерзала в попытке увернуться от его настырной руки.

– Ч-ч-ч. Дай еще немножко погорячить…

– Не могу!

– Перетерпи. Сейчас еще слаще будет.

Я захныкала. Вцепилась пальцами в простынь. Уставилась в его черные глаза. Покровский выглядел совершенно бешеным. Будто действительно не мог с собой справиться. Будто тяга ко мне была выше всего: стыда и данных себе обещаний. Я же понимала, что этот дурак наверняка себя убеждал, что больше со мной ни-ни.

И сорвался. Проиграл этой тяге всухую.

Моргнул. Опустил взгляд туда, где его грубо слепленные пальцы месили нежные складочки. И снова мне в глаза, ошалев, уставившись, сжав поверх трусов член. О-ох! Вот я дурочка. Совсем о его удовольствии позабыла.

– Спусти белье. Дай мне.

Он и так был очень смуглый, а там вообще... И только сочащаяся головка была чуть светлее. Покровский притянул меня за шею к себе. Не хотел, чтобы я смотрела. Или не хотел смотреть сам. Двинул пальцами по сердцевине. Я его ствол сжала. И рукой заработала, как могла. Как почти не умела...

Но, видно, что-то у меня получалось. Ведь Иван от удовольствия, что его прошибало, даже выгнулся и запрокинул голову. Я, наконец, смогла, чуток отстранившись, полюбоваться его реакцией. Была она совершенно неконтролируемой. Он жмурился, он скалился так, что верхняя губа конвульсивно подрагивала. И меня от этой картины уносило снова, несмотря даже на то, что Покровский, забывшись в своем удовольствии, почти прекратил ответные ласки, тупо сжав в пригоршне промежность…

В охватившем нас безумии я меньше всего думала о том, куда он прольется. В итоге Иван перепачкал меня практически полностью. Упал, мокрый как мышь. С волос на лбу капало… Но даже это было приятно. Я кошкой слизывала пот с его висков и кайфовала. И только одна мысль все портила – что я буду делать, если он прямо сейчас уйдет?