Я мотаю головой, взбрыкнувший призрак воспоминания захлестывается ароматом жареного мяса.

Артем упоенно обсуждает варианты начинки с продавцом, а мне кажется, что вокруг эфемерной декорации и над всем происходящим нависла рука невидимого драматурга.

Это чувство усиливается, когда спустя несколько минут мы стоим на набережной и, облокотившись на металлические перила, едим. Горячий влажный цилиндрический сверток от каждого укуса прыскает чесночным соком. Я слизываю его с тыльной стороны ладони, и краем глаза замечаю, что и Артем не избежал подобной участи. Он шустро подбирает мутные капли, запрещая им подбираться к запястью, стянутому металлическим браслетом часов.

— Так что за секрет превращения в прекрасного принца? — интересуюсь я, прожевав очередной кусок.

— Принца? — по-доброму усмехается Артем и салютует половиной шаурмы. — А ты совсем не притязательна.

— Как видишь. Который год корю себя за это.

Смех Артема вплетается в окружающий шум.

— Черт, я обещал, не подкалывать тебя. Тогда у тебя полная свобода действий. Наслаждайся. В качестве награды за старательность.

С этими словами он впивается в лаваш и с хитринкой в глазах пресекает языком выскользнувший ручеек.

— А завтра утроишь мне комбо-порку?

— Обещаю, что сдержу этот недостойный порыв, что бы ты ни имела в виду. Все останется в сегодняшнем вечере.

— И в моей голове, — ворчливо добавляю я.

— Думал, ты легко выбрасываешь из головы мешающие воспоминания.

Артем аккуратно подбирает слова, чтобы не нарушить обещания, и эта прилежность забавит, но замечание вдруг поджигает фитилек мысли, которая давно крутилась в голове.

— Знаешь, что, — сообщаю я, и Артем вскидывает брови. — Считай, я оценила и твою заботу, и твою уступчивость, так что закончим кружить вокруг да около. Спрашивай.

— Когда это твоя непритязательность успела превратиться в ощущение долга? — пытается сбежать с темы Артем. — Это вредный сверток этого точно не стоит.

— Все останется в сегодняшнем вечере, — повторяю я его слова. — Или есть на этом свете вещи, от которых тебе страшно?

Укол пронимает его. Артем в мгновение серьезнеет. Край рта дергается в сторону, будто спустили пружинку, и возвращается обратно.

— Я не против спросить, — просто говорит он. — Но обстоятельства не позволяют.

— Благородно. Но помогать не стану, — отрезаю я. — Могу лишь пообещать, что скажу правду.

— Смело, — с уважением говорит Артем. — Ладно.

Он отворачивается и собирается с мыслями, глядя вниз, на волнующуюся чернильную воду канала. Его вопрос лежит на поверхности, но мне надо, чтобы он озвучил его сам.

— Как ты справляешься с воспоминаниями?

Я выдыхаю. Я подозревала об этом. Сильный пожар всегда оставляет следы на том, к чему прикасаются языки пламени. Как бы умело не счищали копоть, сколько бы слоев краски не наносили, напоминания о нем всегда останутся внутри. Наши шрамы остаются с нами, даже если мы отказываемся их замечать.

Артему страшней, чем мне, открыть глаза и снова увидеть их. Поэтому он выбирает безопасный для себя вопрос.

Я ловлю себя на том, что в этот момент чувствую себя гораздо сильней. И поэтому готова ответить правдиво.

— Плохо. Особенно в последнее время.

Артем молчит.

— Но это временно. Мы не для того тогда лишались рассудка от страсти, чтобы сейчас легко выбросить произошедшее из памяти.

— Пожалуй, — усмехается Артем.

Я заворачиваю остатки шаурмы в пакет и ищу глазами урну. Но рядом ее нет. А сдвинься мы хоть немного с этого места, волшебство откровения тут же исчезнет.

— Я тоже не подозревал, что с этим будут проблемы.

— Осталась неделя, — с напускной бодростью говорю я. — А потом все уляжется.

Артем качает головой. И забирает у меня недоеденный квадратик.

— У нас нет больше недели. Послезавтра я хочу подписать контракт. Прилетит директор завода. Основные пункты согласованы. Остальное — по ходу. На этом мы с тобой и закончим.

Я не сдерживаю удивленный возглас. Так странно быстро. Будто далекий финиш вдруг переместили почти к самым ногам. В груди обжигает радостью. Это же замечательно. Остались два дня, а потом свобода. Или нет?

— А что с нашими договоренностями? — с подозрением интересуюсь я.

— После подписания получишь все, о чем договорились. Дальше — на твое усмотрение. Настаивать не буду.

Я склоняю голову и пристально вглядываюсь в застывший на черном фоне профиль.

— Я имею отношение к этому решению?

— В качестве погрешности.

Оранжевое пятнышко, на котором мы сейчас существуем, сужается, тогда как мир за его границами останавливается и обмякает, только вдалеке участливо подмигивают призрачные огни.

— Лжешь.

— Это уже не имеет значения. Ты была права, не стоит вспоминать прошлое. В этих разговорах нет ничего хорошего.

— Смотря что ты хочешь услышать.

— Я уже сказал, обстоятельства не позволяют спросить то, на что хочу услышать ответ.

— Это сложнее, чем организовать многомиллионный проект?

— Сложнее.

Я фыркаю.

— Нет, Артем, не сложнее. Ты просто боишься услышать не тот ответ. Но как уже сказала я, помогать не буду. Есть несколько возможных вопросов, которые тебя могут волновать, и я знаю на них ответы. Но ты не спросишь, а я не отвечу.

Он тут же вскидывается.

— Почему тебе не страшно, Лиза?

— Потому что я не боюсь признавать слабости. Пусть иногда для этого надо вывернуть себя наизнанку, но зато потом становится легче. Есть от чего оттолкнуться.

— И какие слабости у тебя в отношении меня?

В этот момент он действительно становится похож на щенка, ждущего от мира только хорошего. Я думаю, что он сейчас не заслужил лжи, поэтому говорю открыто:

— Как оказалось, ты весь моя слабость. В этом я переоценила свои способности. Но я не считаю эти воспоминания лишними. Они болезненные, конечно, особенно сейчас. И никакого обезболивающего не предусмотрено. Но с четверга я пойду на поправку. Да и ты тоже. Так что держись, друг.

— Друг?

Я киваю. Сердце разбегается. Тогда в пылу эмоций я не раздумывала, что потеряла, и насколько эта потеря велика. Теперь же стоящий рядом невыносимый и уже бесповоротно чужой человек разворошил узенький канальчик в прошлые светлые дни, которые я, казалось, давным-давно отрезала от себя, и потянулось из него странное, на первый взгляд, нераспознаваемое чувство, в котором, присмотревшись, я с ужасом узнала сожаление.

— Меньше всего я бы хотел им быть.

Мир все же оказывается жестоким к наивным щеночкам, отказывающимся впускать боль.

— Тогда не будь.

Он усмехается. Легко сказать, говорит его взгляд, нарочно направленный в сторону. Дружба противопоказана нам. Мы можем либо умирать от страсти, либо убивать упрямством и претензиями. И так, и так, нам рядом долго не выжить. Я это уже понимаю, а Артем — нет.

Чтобы сосуществовать долго, надо открыть глаза и смотреть друг на друга вопреки всему. Но один из нас всегда их отводит.

14.

Сквозь вату раннего утра вторника пробивается Норка. Как истинный жаворонок и ярая почитательница собственной персоны она звонит, когда нет и семи, и сразу начинает натиск.

— Ты проснулась? Поехали позавтракаем в городе. Прогуляемся под свежий кофе и пустые улицы.

Я затыкаю лицо одеялом, отгоняя от него тихий свет.

— Не проснулась. Это ошибка.

— Слышу эхо бодрости в твоем голосе, так что давай не увиливай.

Я зеваю и забираюсь глубже в облачное тепло.

— Нету бодрости, не ври. И желания гулять в такую рань тоже нету. К тому же мне на работу, между прочим, к твоему Артему.

Норка в отдалении глухо смеется.

— Ну, фразы все длиннее, так, глядишь, и до согласия дойдем. Если не собираешься просыпаться, зачем ответила на звонок?

Я только открываю рот от такой логики, но потом понимаю, что Норка так говорит специально, надеясь, что возмущение пробудит меня окончательно, и никуда я от нее не денусь.