Пропасть, разделяющая его теперешнего и того жизнерадостного юношу, которым он приехал в Париж, была огромной. Ему казалось, что изменение это было лишь внутренним, но и из зеркала на него теперь смотрел совсем другой человек. Ну хорошо, допустим, что это было художественным преувеличением — Артур в зеркале оставался все тем же Артуром, только словно постаревшим на десяток лет, с залегшими под глазами синяками и тревожным взглядом, которого раньше он у себя не замечал. Окружение тоже изменилось, но, погрузившись в себя, Артур уже не восторгался красотами, которые, словно драгоценная шкатулка, прятал Рим.

…Артур приехал в Париж, когда весна только начиналась. Она уже чувствовалась в свежих порывах ветра и робких солнечных лучах, но земля была еще серой и холодной после зимы, деревья стояли голыми и одинокими без нежной весенней зелени. И все равно он жадно вдыхал парижский воздух и не мог надышаться. Он готов был днями бродить по широким проспектам и уютным улицам, улыбаться очаровательным парижанкам, дышать, смотреть, чувствовать. Иногда он возвращался в свой тесный номер лишь к рассвету, иногда не возвращался вовсе. Каждый новый уголок города был для него открытием, каждая картина или скульптура, до этого виденная лишь в книге, заставляла сердце биться быстрее от восторга. Он сам себе тогда казался совсем глупым, но эта была приятная, легкая глупость, которую не хотелось прекращать.

Здесь в Риме он был уже не один и жил не в маленьком отельном номере где-нибудь около вокзала, а снимал квартиру в одном из тех огромных домов, что стояли покинутыми в самом центре города, словно призраки былой роскоши. Окна выходили на пьяццу Навона, которую называли самой красивой площадью в Риме. Но фасад дома был совсем не примечательным, скорее тусклым и облезлым, а где-то там, в лабиринтах многочисленных коридоров, жил хозяин дома, которого Артур видел лишь однажды; о других жильцах он и не слышал. Прислуги также почти не было видно — в таком дворце легко было затеряться.

— Это чудесное место! — воскликнула Мицци. — Здесь никто не будет нам мешать.

Ее каблучки звонко процокали по внутреннему двору, где плитка была настолько старой, что частично успела порасти сорняками, а частично отсутствовала вовсе.

— Ты ведь тоже этого хочешь, правда?

— Конечно! — ее бездонным глазам невозможно было противиться и ответить «нет».

Они жили здесь вдвоем, вдали от всего мира, спрятавшись в старых стенах особняка, скучающего в тишине.

Артур давно уже потерял счет дням, которые слились в один бесконечный, окутанный туманом и затерянный между сном и явью час. Порой он просыпался от этого сна, и чувство тревоги наполняло его, хотелось бежать прочь или же наоборот — спрятаться в глухих стенах, где никто не смог бы его найти. Это обычно случалось утром, когда солнце медленно выкатывалось на небосвод, осторожно освещая первыми, еще холодными лучами каменные стены. Но этого Артур не видел. Ставни всегда были плотно закрыты, и он мог лишь догадываться, что за окном уже светало. Тогда он просыпался, а Мицци лежала рядом с ним, уже погруженная в свой тяжелый, мертвый сон. Однажды он поймал себя на мысли, что мог бы уйти. Встать, собрать самые нужные вещи, деньги и идти прямиком до вокзала, не оборачиваясь, все ускоряя и ускоряя шаг. Юноша почти представил себе, как покупает билет в кассе: до Парижа, Женевы или… неважно. Но потом он вновь взглянул на лежащую рядом вампиршу, чьи золотистые волосы рассыпались по подушке, а белая кожа сливалась с батистом простыней, и понял, что этого он сделать не может. Просто не может.

Как ни пугала его эта мысль, но Артур понимал, что любит Мицци. Впервые в жизни, так, как никогда и никого ранее. Как вообще, пожалуй, нельзя было любить человека. Он не думал о том, что будет дальше, не понимал, что происходит сейчас, забыл, что было раньше. Но, чувствуя, как ее нежные руки ласкают его лицо, а губы целуют его губы, не хотел, чтобы это когда-либо заканчивалось.

— Я хочу, чтобы наша любовь продолжалась вечно, — сказала как-то Мицци, обнимая его и прижимаясь всем телом. — Все было бы настолько проще!

Артур не сразу понял, что она имела в виду. Вечная любовь — та самая, о которой сочиняли стихи и превозносили до небес — в ее понимании могла оказаться и концом всего. Смертью. Укусом вампира. То чувство страха, что уже было оставило его, вновь кольнуло где-то под сердцем. Он мягко отодвинул девушку от себя и постарался как можно более серьезно сказать:

— Ты же знаешь, что это невозможно.

— Знаю, — рассмеялась она маленькими серебряными колокольчиками. — И знаю, что ты все равно любишь меня, ведь правда? А пока любишь — ничто остальное не важно! Лучше обними меня, Артур!

И хотя бы в тот момент они были счастливы.

… А момент тот все длился и длился. Иногда Артур спохватывался, что проходили часы, а то и сутки, а он не помнил, куда исчезло это время. Но Мицци была рядом, сладко улыбалась ему, и он вновь погружался в океаны ее глаз.

Конечно, не все время он проводил с ней, но часы разлуки были просто невыносимы. Всякий раз, ступая за порог, он чувствовал, как рвется незримая связь с вампиршей, и от этого становилось почти физически больно. Но сидеть взаперти он не мог.

Во-первых, Мицци нужна была кровь. Артур заставил ее пообещать, что она не будет убивать людей, и девушка согласилась. Он не знал, чего стоило ей это решение, но чувствовал свою ответственность перед ней. Ведь только ради него она пошла на такой нелегкий шаг, и эту жертву он не мог не оценить.

Но Мицци оставалась вампиром, и ей нужна была кровь. Она этого не говорила, но это и так было ясно. И когда на второй день после их приезда в Рим она стала совсем слабой и раздражительной, побледнела и осунулась, Артур понял, что теперь должен что-то сделать для нее.

Нет, убивать людей он не собирался. Но зато смог договориться с мясником, сочинив ему что-то про медицинские цели. Впрочем, Артур не говорил на итальянском, мясник же не знал никакого другого языка, и вопрос решился с помощью универсального переводчика — денег. Вначале англичанин с нескрываемой брезгливостью смотрел, как темно-красная кровь стекала в бидон, и даже отвернулся и закрыл рукой рот, сдерживая рвотные позывы. Через какое-то время эта процедура стала столь же привычной, как поход в прачечную.

— Свиная кровь?! — с омерзением воскликнула вампирша, принюхавшись и оттолкнув стакан. — Она… отвратительна! Я не буду пить эту гадость!

Артур растерялся. Он отчего-то ожидал, что его приношение воспримется с трепетом и радостью, как живительное спасение, но Мицци была очень расстроена и рассержена.

— Но ведь это не может быть человеческая кровь! — попытался оправдаться он.

— Почему?

Ах, почему! Потому что это негуманно, жестоко, ужасно! Преступно, в конце концов. Так ведь нельзя, и ты это знаешь, милая маленькая Лорелея, живущая засчет человеческих жизней. Но разве ты поймешь?

— Она невкусная, — произнесла Мицци, осторожно взяв стакан с красной жидкостью. — И она делает меня слабой. Это не может сравниться с… Ах, ну хорошо! — она картинно закатила глаза и отпила глоток, поморщившись. — Только ради тебя.

С тех пор это стало некоторым ритуалом, и не самым неприятным, стоит сказать. Артур приносил ей кровь и был уверен, что вампирша больше не убивает людей. Откуда взялась такая уверенность, он и сам не знал; возможно, это был вопрос веры. Он хотел верить, что она его не обманывает, что самое главное условие, при котором они могли быть вместе, соблюдено. Вопреки словам Мицци, свиная кровь не сделала ее слабее, она так же возвращала ее щечкам нежный розовый оттенок, а коже — тепло и мягкость, словно у живого человека. Когда Артур ласкал ее нежную кожу, когда видел ее лучистые глаза и сотканные из золота волосы, он чувствовал себя счастливейшим человеком.